Как я его хотела. Все это время, все эти дни и недели, которые пыталась, тщетно пыталась забыть; когда лгала себе о том, что так будет лучше для нас обоих. Как я скучала по нему; как мечтала о том, что он проведет носом по моей шее — да, вот так — прикусит плечо, сожмет ладони до боли и вдавится в меня все телом. Как вспоминала этот момент — мои ноги на его талии, его плечи под моими руками и кожа, липкая, скользкая от пота. Как я хотела все это повторить, не забывая ни на секунду.
Как много я хотела сказать. «Мы не созданы друг для друга». «Мы слишком разные». Но не могла — только всхлипы и вскрики срывались с губ, когда Тимур отстранялся и брал свое. Снова. И я отдавала.
Он что-то бормотал на чужом мне языке. Какие-то слова были знакомы, какие-то слышала впервые, но одну фразу я помнила — и он повторял ее без остановки, хрипло шепча мне на ухо:
— Син минем…
Можно ли построить отношения, начавшиеся с вражды и непонимания? Могут ли два абсолютно разных человека иметь что-то общее, кроме чувств? И можно ли убить любовь? Задушить ее; задавить в самом нутре; разорвать на мелкие кусочки вместе с сердцем.
Мне хотелось кричать от безысходности; или от удовольствия, что пронзало тело с каждым мощным толчком, грубым поцелуем и рывком за волосы. Мне хотелось кричать, когда он замер надо мной, отстранился и рухнул рядом, закрыв лицо ладонью.
Часто дыша, дрожа всем телом, Тимур надрывно простонал:
— Уйди, прошу. Ради Аллаха, прошу. Не заставляй меня проходить через это снова, Илонка, — зашептал едва слышно, — Я же умру, понимаешь? Я же ни видеть тебя, ни слышать не могу — хочу руки на себя наложить, или тебя разорвать на части. Уйди. Не приходи больше.
— Тим… — потянувшись к его плечу, рука замерла на полпути — он отстранился.
Резко сев на кровати, Агеев запустил пальцы в волосы и покачал головой. Поднялся, собирая мою одежду с пола и швырнул мне — ткань грубо оцарапала ставшую чувствительной кожу.
— Уйди, — повторил твердо, выходя из спальни, даже не взглянув в мою сторону.
Я поднялась на дрожащих руках, посмотрела на смятую одежду и чулки, что так и остались на ногах. Судорожно вздохнула, сглатывая ком в горле и принялась одеваться. Поправляя растрепанные волосы, параллельно вытерла щеки и зажмурилась, выдавливая из себя все до последней капли — каждую слезинку.
Можно ли любить человека, которого не понимаешь? И что важнее — слова или поступки?
В ванной включился душ, и это неприятно кольнуло грудь — словно он хотел побыстрее избавиться от меня, смыть с себя, как будто я прокаженная. Я подняла вешалку, поправив одежду и накинула пальто на плечи. Посмотрев на закрытую дверь, вздохнула и почти опустила ручку, но остановилась. Взглянула туда, где за шумом воды скрылся Тимур, и, не думая, подошла, прислонившись плечом к деревянной поверхности.
Едва мои шаги затихли, вода выключилась. В повисшей тишине слышно было только мое дыхание и стук капель по ту сторону двери.
— Я хотела бы остаться, — тихо сказала я, зная, что он слушает, — Но, наверное, слишком поздно.
Провела рукой по резному дереву, покрытому темны лаком. Оттолкнулась ладонью, выпрямляя спину и вздрогнула, когда дверь открылась.
Тимур, сощурившись, посмотрел на меня. Капли стекали по его лицу, собираясь на подбородке и падая на грудь. На полу быстро собралась лужа, но Агеев даже не обратил на нее внимания.
Он открыл рот, но ни звука не слетело с его губ. Просто стоял и смотрел на меня, не пряча слезы, покатившиеся по грубому лицо и исчезнувшие вместе с остальной водой, падающей на пол.
— Просто хочу, чтобы ты знал, — пожала плечами я, — И, Тимур, — замерла на полпути к выходу, — Не надо думать, что тебя никто не будет ждать. Я — буду, — выдохнула едва слышно, выходя из квартиры.
Снизу послышались шаги — наверное недовольный сосед в очередной раз хочет выразить свое возмущение. Спускаясь по ступенькам, я чудом не налетела на него и застыла, когда мне перегородили путь:
— Безобразие! — заверещал мужчина, — Как можно так орать…
— Иди ты на х@#, — отодвинув его рукой, я спокойным шагом пошла дальше, радуясь благоговейной тишине, повисшей в подъезде.
Глава 23
Ты снимаешь вечернее платье,
Стоя лицом к стене,
И я вижу свежие шрамы
На гладкой как бархат спине.
Мне хочется плакать от боли
Или забыться во сне,
Где твои крылья, которые
Так нравились мне.
Наутилус Помпилиус «Крылья»
Тимур, наши дни
Привычка — вторая натура, кажется в народе так говорят. Вот и моя привычка открывать глаза еще до звонка будильника приросла ко мне с корнем. И раздражает до ужаса.
Потирая лицо, я смотрел в окно на тусклое, серое небо, плотно затянутое облаками. Потянулся и замер с застывшими в воздухе руками, услышав вибрацию телефона под подушкой.
Нащупав сотовый, тихо чертыхнулся увидев на экране номер Игоря.
— Да, — устало протянул, готовясь к очередной словесной перепалке, которой заканчивались наши разговоры в последнее время.
— Оля рожает, — тревожно прозвучало из трубки.
— Куда ехать? — подскочив на ноги, схватил джинсы, валяющиеся на полу со вчерашнего вечера, и принялся скакать на одной ноге, вторую засовывая в штанину.
— Центральное отделение «Скандинавии».
— Меня пропустят?
— Да, я уже договорился о вас с Романовой.
— Скоро буду.
— Спасибо, брат.
Глаза защипало от давно не звучавшего обращения. Моргнув, я засобирался, рассовывая по карманам документы. Взглянув на кошелек, открыл ящик тумбочки возле кровати и взял стопку купюр, по привычке отложенных на «черный день».
Город еще спал — машин на дорогах было мало, и это сыграло мне на руку. Доехав до больницы, я припарковал машину, и посмотрел на снующих туда-сюда мужиков, курящих без остановки. Лазарева среди них не заметил, а это хорошо — если тот закурит, значит нервы совсем ни к черту.
На стойке регистрации на меня посмотрели привычно — со страхом. Едва медсестричка, проходящая мимо, услышала фамилию Лазаревых, она схватила меня за локоть и поволокла в сторону.
— Флюорографию делали? — спросила, выдавая бахилы и халат.
— Какую флюорографию? — удивился, натягивая шуршащие ярко-голубые пакеты на ноги.
— Так, ясно. Тогда маску держите, — засунув протянутую вещь в карман халата, я усмехнулся.
Каждый мужик, отвечаю — каждый, боится этого места. В нашем представлении, роддом — это что-то среднее между пыточной, и концлагерем. И каждый представляет себе это место примерно одинаково: крики, стоны, багровые реки…
