– Всех перевели?
– Чегой?.. Всех?.. Ну да, кто не угорел, тех увезли…
– Не, Ильинична, постой, – вмешалась Левая, позабыв о своих болячках. – Я ж тебе говорила, у тебя с головы вылетело. Один мальчик сбежал.
– Да что ты говоришь! – фыркнула Правая. – В газете писали! Всех, значит, спасенных детей перевели в другие интернаты!
– В газете, может, и писали, а я своими глазами смотрела.
– Один сбежал?
– Может, и не один… Я одного видела. Когда горело, наши все дети из дома повыбегали смотреть. И с ними один такой стоял… я еще удивилась: вроде, незнакомый. Шея замотана то ли шарфом, то ли тряпкой – странный мальчик. Стоял, смотрел на пожар… А потом подъехали машины, вышли милиционеры… я глядь: а этого, в шарфе, уже и нету. Тогда и поняла, что он как раз из интерната сбежал. Под шумок, пока горело… О-ой.
– Теперь точно бандитом стал, – убежденно проворчала Правая.
Когда мы отошли от них, Марина сказала:
– Помыться хочется после этих старушек.
– И коньяку, – добавил я.
– Думаешь, это Чертков был – в шарфе?
– Конечно. Ошейник сделан так, что просто не снимешь. Вот он и прикрывал шею.
– С ним был второй?
– Должен был… Одному сложно устроить пожар: кто-то должен был отвлечь охрану. Да и Мазур говорил о двоих.
– Но этот второй, наверное, потерялся в кутерьме. Юрий ждал его тут, во дворе, сколько мог. Потом пришлось уйти…
– Ага.
– Как думаешь, – спросила Марина, – до чего надо довести ребенка, чтобы он рискнул жизнью и поджег весь дом, лишь бы сбежать?
Не было смысла отвечать: и так все ясно. Подготовка ферзей опирается на эмоциональную депривацию, а еще – полную, абсолютную ответственность за свои действия. Как запретить ребенку испытывать эмоции? И как приучить к мысли, что он – один в ответе за все? Ни папы, ни старшего брата, ни бога, ни доброго волшебника. Решаешь – ты, отвечаешь – ты, нужна помощь – помоги себе сам.
Собственно, не очень сложно создать такие условия: достаточно сжать мир, сделать его настолько крошечным, что никто не поместится туда, кроме одного единственного ребенка. Диаметра электрического ошейника вполне достаточно…
– Давай зайдем в супермаркет, – предложил я.
– Лучше в пиццерию, – сказала Марина.
– Не за едой. Хочу купить блок питания или батарейки – подзарядить и испытать одно устройство.
Жесты отчаянья
– И что теперь? – спрашивает Мариша.
Мы сидим в номере отеля на центральной площади Тернополя. За окнами – Тернопольский Став: здоровенное озеро, занявшее треть города. Оно черно, как погашенный экран: солнце уже зашло. Тихо: ни шагов, ни звуков машин, ни голосов с улицы. Странно найти в центре города лоскут такой мертвой, космической тишины. В тиши особенно сильно чувствуется усталость.
Войдя, мы шлепнулись на кровати. Я снял обувь, Марина и этого не сделала, только скинула на пол пальто. Какой-то бесконечный день. Прошлым вечером – всего сутки назад – мы входили в квартиру Черткова…
– Так что теперь?
– Чаю закажу, – говорю я. – И пожрать бы чего-то.
– Угу… – отвечает Марина, но никто из нас не двигается с места. Смотрим в потолок. В комнате темно. На потолке – отблески фонаря, что за отелем, на парковке.
Проходит время, и она спрашивает:
– А что потом?
– Из интерната сбежали двое детей… Один – Чертков. Нужно найти второго… Вероятно, он знает что-то. Может, был соучастником Черткова… Может, он и убил.
– Скажи мне… – шепчет Марина, в темноте шепот прекрасно слышен. – А зачем это делать?
– Ну, убийца Черткова… он же еще на свободе.
– И что?.. – голос Мариши становится очень мягким. – Чертков убил твоего друга, но получил свое. Мазур, Березин, Петровская и остальные из списка – они тоже получили свое. Где-то бродит последний ребенок из эксперимента – но разве он еще не получил свое?.. Разве того, что пережил в детстве, недостаточно?.. В этом деле всякий, кто был в чем-то виноват, уже наказан сполна. Зачем нам искать дальше?
– Черткова повесят на нас…
– Да ладно, – говорит она с равнодушием усталости. – Все улики – косвенные. Есть мотив – ну и что? У всех друзей и родичей Дима был мотив. Есть свидетели, но не в день убийства. Есть следы ДНК, но нельзя доказать, что они оставлены при убийстве. Оружия нет… Да, поторчим в СИЗО – это неприятно. Потом выйдем за недостаточностью улик. Разве не так?..
– Может быть… – говорю я. – Смотря, кто убийца и насколько он хотел нас подставить. Если он – пси-тэ, то мог создать свидетелей. Четверть часа суггестии – и вот, человек уже помнит, что видел нас в вечер убийства, а не днем позже…
– И что?.. – ворчит Марина. – Отобьемся. Мы же тоже не пешки…
– Ладно, – говорю, – утром подумаем.
– Угу…
– Как себя чувствуешь?
– Как взбитое яйцо.
– Хочешь, закажу еды?
– Угу… Спасибо, милый… – она лениво поворачивается набок. – Может, поможешь раздеться?..
Я смотрю на нее с укоризной.
– Ну, я так устала… нет сил подняться. Пожа-аалуйста!..
– Ладно, пойду на компромисс.
Я стаскиваю с нее сапоги. У Марины широкие ступни и пухлые икры. Никогда она не была красоткой… Но всегда была такой, что хочется потрогать или шлепнуть, или укусить.
Я сижу у ее ног. Она говорит:
– Когда все это кончится… давай не будем снова расставаться, а?
– И на что это будет похоже?.. Будешь перебирать во мне шестеренки, высматривать трещинки? Ссоримся – лупишь по болевым точкам; миримся – гладишь по контурам наслаждения? Хочешь страсти – жмешь на кнопку «включить страсть», хочешь нежности – крутишь регулятор «нежность»?..
– Ну и что?.. Я так и живу. Только без тебя, а хочу – с тобой.
– Это не по-человечески, не находишь?
– Зато мы понимаем друг друга.
– Ты меня – да. Я тебя – нет.
Она капризно надувает губы.
– Не выдумывай! Нашел непонятную – здравствуйте!
– Ты семь лет не хотела меня видеть. Решила расстаться со мной – исполнила. Я нашел тебя, когда было нужно… и вдруг ты просишься обратно. Почему? Что изменилось? Ты все еще ферзь, а я – слон, а любовь – все еще для равных.
– Поменялось, – говорит Мариша.
Тут раздается стук в дверь.
Это большой номер, просторный. Мне приходится сделать шагов шесть, чтобы добраться до двери.
– Что, чай принесли? – мурлычет Марина.
