Книга Емельян Пугачев. Книга 2, страница 93. Автор книги Вячеслав Шишков

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Емельян Пугачев. Книга 2»

Cтраница 93

Через расступившуюся толпу попарно шагали пленные — рослые, с заплетенными косами, в треугольных шапках, гренадеры. Вел их Падуров.

Выстроились в четыре ряда, впереди офицеры: Волжинский, Шванвич.

Пугачёв окинул гренадер острым взглядом, поправил шапку, едва заметно ухмыльнулся, будто собираясь выкинуть какую-то любопытную штучку, затем прихмурил брови и зычно, но без злобы, закричал:

— Так-то вы, сукины дети, несете военную службу, так-то регул исполняете? В дороге дрыхнете, как дохлые собаки, ружья не заряжены, едете без всякой остороги… Дисциплины не знаете, сукины дети! А еще гренадерами зоветесь… — Пугачёв говорил выразительно, строго и потрясал кулаком, притопывал, а сам по-хитрому косился на казаков и башкирцев, на все свое воинство. — Да вас всех смерти предать надо!

Гренадеры, один по одному, опустились на колени. А весь народ повернул головы в сторону часовни, где темнели виселицы, затем снова все уставились на царя.

Стоявший на коленях Шванвич с любопытством присматривался к Пугачёву и, внутренно содрогаясь, дивился нежданным словам его.

Гренадеры сняли шапки, прижали их к груди и, кланяясь, хрипло выкрикивали:

— Винимся, ваше величество, винимся! А супротивничать мы не хотели по уговору, от того от самого и ружья бросили.

Пугачёв предвидел такой ответ, он сразу сложил гнев на милость и, подняв руку, проговорил:

— Встаньте, детушки, бог и я, государь, прощаем вас! Офицерики, двое, приблизьтесь ко мне.

Шванвич и Волжинский взошли по ступеням крыльца наверх, к золоченому креслу, и, ударив каблук в каблук, замерли перед Пугачёвым.

В мыслях Шванвича, как огненным углем, прочертились слова из того странного письма, которое подсунул ему приятель Коробьин, там, в Петербурге, на Невском, за бутылкой венгерского. «Доподлинный ли он государь, уверить тебя не берусь, — говорилось в письме, — только думаю, что за одиннадцать лет скитания по белому свету он царское обличье свое мог утратить». Так писал Коробьину казак Падуров, тот самый Падуров, который привел их сюда, а сейчас стоит позади этого осанистого, строгого, но, должно быть, справедливого, как никто, бородача в генеральской ленте.

Обратясь к офицерам и помаргивая правым глазом, Пугачёв во всеуслышанье проговорил:

— Мне, господа офицеры, атаман Овчинников отписывал с моей действующей армии, что вы оба якобы супротивления в бою не оказали и обещались служить мне верно. Да и старик Брусов, илецкий казак, давеча мне сказывал про вас. Так ли это?

— Так, государь! — вскинув открытое, бодрое лицо, внятно произнес Шванвич.

— Так, — тихим голосом подтвердил и Воложинский, тотчас опустив голову.

— Добро, добро! — промолвил Пугачёв и, взмахнув платком, закричал:

— Слышь, гренадеры! А что, вот эти хлопцы не забижали вас, не мордовали трохи-трохи?

— Никак нет, ваше величество! — откликнулись в роте. — Господа офицеры, двоечка, хороши до нас были, милостивы.

— Добро! — повторил Пугачёв. — Так вот что, господа офицеры… Мы, божию милостью, примыслили принять вас под свою императорскую руку и поверстать в казаки… Падуров! Ты здеся-ка? Выдать им доброе обмундирование и по хорошему коню. Да чтобы беречь офицеров, беречь! — выкрикнул он, повернул назад голову и, найдя взором Митьку Лысова, погрозил ему пальцем. Затем, обратясь к офицерам, он продолжал:

— Старшего ставлю атаманом, а тебя, прапорщик, есаулом. Впредь будете управлять своими гренадерами, как и допреждь управляли. — Он протянул свою правую руку ладонью вниз. По знаку Падурова офицеры целовали руку и отходили в сторону. Затем были допущены к царской руке и солдаты.

— Вот, детушки, — говорил Пугачёв, утирая платком навернувшиеся на глаза слезы. — Мне опять бог привел над вами, гренадерами, царствовать по двенадцатилетнем странствии моем: был я в Ерусалиме, в Цареграде и в Египте. Опосля того в Россию, на родиму землю, перебрался. Исходил, истоптал я ее, сиротинушку, сквозь… Самовидцем был, как простой народ страждет от лютых бояр до от чиновников. И положил я землю свою устроить, как дедушка мой родной устраивал, великий Петр Алексеич… — Пугачёв снова утер слезу. — Послужите же мне, детушки!

— Послужим, послужим, батюшка, отец наш, милостивец! — неистово закричала огромная толпа крестьян, казаков, солдат.

Это был голос, которого никогда не услышать царствующей Екатерине даже в мечтаниях своих…

— Благодарствую, други мои! — отвечал Пугачёв, кланяясь народу. — Держитесь за мою правую полу, во счастье будете…

«Пугачёв любил народ, и народ ответствовал ему тем же — народ восторгался им и боготворил его».

Вот он сидит в золоченом кресле и чувствует, что люди смотрят на него множеством глаз, люди следят за каждым его движением, за тем, как хмурятся его густые брови, как трепетными пальцами охорашивает он генеральскую ленту на груди.

И вот как бы приподнят над землей, и уже не простой, безвестный казак он, Емельян Пугачёв, а некто иной, неведомый и странный. И какая-то непонятная ему самому сила захватывает его: он весь во власти этой силы.

Тут разом открываются животворящие родники в душе его, и летят, летят в толпу пламенные крылатые слова, сами собой возникают жесты, исполненные всепокоряющей воли.

Наступает минута ликования, душа толпы доведена до высокого накала: позови сейчас Емельян Пугачёв людей на муки, на смерть — и вся толпа безоглядно двинется за ним.

…Целование руки кончилось.

Два старых солдата, растроганные милостивыми словами Пугачёва, подойдя к царской руке, пристально вглядывались в лицо его.

— Мы, ваше величество, издалечка признали вас за истинного Петра Федорыча Третьего, — говорили они, захлебываясь от волнения. — Мы ведь не единождо стаивали на карауле в Зимнем дворце и видывали вас. Только втапоры вы бороду не изволили носить, а правым глазом так же подмаргивали…

Старики, сами, видимо, веря в слова свои, говорили громко, отчетливо, обращаясь более к народу, нежели к Пугачёву.

В народе снова закричали оглушительно «ура». Громче всех кричали крестьяне: они солдатам верили не в сравненье больше, чем казакам.

Крестьяне всегда были того мнения, что «казак — человек вольный, балованный, да и живет-то супротив мужика куда справней, а солдат — наш брат-савоська, только что косу отрастил, и нуждишка мужицкая — его нуждишка, он свой, ему вся вера».

— Как ваше прозвище? — спросил Пугачёв у стариков.

— Я Фаддей зовусь, Фаддей Киселев, — кланяясь, ответил солдат с рыжими щетинистыми бровями и скуластым лицом. — А вот этот Самсон Астафьев, свояк мой.

— Давилин! Выдать своякам-гренадерам по хорошей шапке да замест лаптей обутки крепкие… В память нашей стречи!

Появился приблудивший к стану Пугачёва расстрига-поп Иван. Он в новых лаптях, в новых суконных онучах, в парчовой, поверх полушубка, ризе; в трясущихся руках его — крест и евангелие, похищенные в егорьевской церкви.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация