— А ты знаешь, я наконец нашел прекрасного кузнеца!
И она радовалась, что он нашел кузнеца. А он радовался фортепиано.
— Я должен сам проверить все оружие, я занимаюсь этим. Кстати, ты должна научиться стрелять из пистолета… Но вот несчастье, бумаг нет из Петербурга! Неужели опять все будет, как с инструкцией?!
— Да, это важно, — соглашалась она, все более проникаясь уважением к казенным хлопотам и заботам.
Муж и жена приехали на «Байкал». В первый раз в жизни Катя ступила на корабль.
— Это твоя каюта? — спросила она, спустившись вниз.
— Да, это моя каюта.
— Ты тут мечтал?
Он молча кивнул.
— И плакал?
Она кротко, ласково и стыдливо склонила голову и прислонилась лбом к его груди. Он обнял ее. Она нашла губами его губы и крепко поцеловала.
— Ты думал тут обо мне?
— Да…
Она опять поцеловала его.
— Я мечтала идти на этом судне, с тобой, в твоей каюте…
— Но, может быть, я возьму еще одно судно в Аяне. Тут нет никаких удобств. Я строил это судно для себя.
Как объяснить ему, что именно здесь ей хочется идти. Именно в этой маленькой каюте без всяких удобств, где он жил так долго. Тогда можно почувствовать, как он жил, что думал.
— Какой веселый наш-то? — говорили матросы на «Байкале», проводив капитана с женой.
— Вот он прошлый-то год дичал! — сказал Иван Подобин. — Как она ему голову-то вскрутила! А какая вежливая, здоровается со всеми за ручку и расспрашивает.
— Попал Геннадий Иванович в штрафную! — смеялись матросы.
— У меня почти все готово, — говорил Невельской, возвратившись домой, — а бумаг нет. Я держу судно, до зарезу нужное в другом месте. Завойко проклянет меня. Он и так ненавидит меня. Я понимаю, что ему нужны суда.
Утром вошел вестовой.
— Геннадий Иванович, к вам курьер…
— Слава богу! — просветлел Невельской. — Ангел мой, как я счастлив! — сказал он, целуя жену. — Я иду!
Глава тридцать четвертая
ПЕРВЫЙ ОФИЦЕР
— Мичман Бошняк
[135], честь имею явиться! — представился стройный и рослый, совсем юный офицер, с лицом, забрызганным грязью, пыльный и, видимо, порядком измученный.
Ему не более двадцати лет. Он гнал всю дорогу сломя голову, стараясь как можно быстрей доставить бумаги капитану Невельскому, о котором много наслышался.
Бошняк, как и многие другие офицеры, приходил в Петербурге в гостиницу «Бокэн», но не застал там Невельского. Его родственники — костромичи, земляки открывателя Амура. Через родственников Геннадия Ивановича они пытались хлопотать за юного Николая, но капитан уже уехал. Бошняк добился посылки его курьером в Охотск.
— Не ваш ли батюшка Константин Карлович? — спросил Невельской.
— Да, это мой батюшка! — сильно покраснев, ответил Бошняк.
— Так я очень рад земляку, очень рад, — крепко пожимая сильную руку офицера, сказал капитан. — Давно знаю вашего батюшку! Как он поживает? Садитесь, пожалуйста, Николай Константинович.
Невельской тут же вскрыл и просмотрел бумаги. На этот раз все было благополучно и прислали их почти вовремя.
— Как же вы доехали, Николай Константинович?
Невельской очень рад был, что бумаги прибыли и что доставил их такой славный малый, сын хороших знакомых.
На щеках юноши снова вспыхнул густой румянец. Его черные брови взлетели вверх, а синие глаза метнули воинственные огни.
Он с чувством говорил про дорогу через Сибирь, ноздри его раздувались, когда он описывал, какие потоки набухли в горах во время дождей и как он переплывал их с опасностью для жизни. Все лицо его ожило. Столько душевного огня, возможно, совсем не надо было вкладывать в рассказ о таких простых событиях. Но мичмана все вдохновляло, все казалось ему необыкновенным: Сибирь, скачка верхом, расстояния, трудности переезда. Душа его ликовала, что он исполнил все хорошо, прибыл вовремя, перенес стремительное путешествие от Якутска. Он, кажется, считал это подвигом.
Невельской понимал его прекрасно, сам еще не отвык от такого удальства, именно это и нравилось ему в Бошняке. Он слушал мичмана, улыбаясь, как бы видя самого себя.
А Бошняк думал: «Я счастлив, что вижу самого Невельского».
Он продолжал рассказывать про ужасные затруднения в пути, про бурю в горах, ломавшую столетние деревья, когда в комнату вошла Екатерина Ивановна.
Бошняк знал, что капитан приехал в Охотск с женой, но не интересовался подробностями, как и многие молодые люди, погруженные в самих себя и в свои ощущения, в свои воображаемые страдания и подвиги.
И вдруг он увидел перед собой спокойное, юное лицо, немного возбужденный взор, чуть выпуклый белый благородный лоб, золотистые локоны. Она в голубом платье, в котором какая-то смесь, непонятная для молодого мичмана, — не то это что-то вроде утреннего капота, не то что-то похожее на вечерний туалет, по для вечернего, кажется, слишком ярко.
Бошняк сильно смутился.
Капитан представил его земляком и сыном добрых знакомых. Мичман готов был сквозь землю провалиться, опасаясь, что жена капитана слыхала, что он тут говорил. Ему только сейчас пришло в голову, что ведь она сама проехала этими дорогами, и ему стало стыдно своего хвастовства.
Она с кротким взглядом, как в насмешку, спросила про дорогу.
Бошняк стал сам не свой: менять мнение о дороге было поздно и неловко, уверять, что она тягостна, — того глупей.
Екатерина Ивановна, видя его замешательство, сказала, что по приезде в Охотск она несколько дней не могла подняться с постели.
За обедом Невельской расспрашивал Бошняка о Петербурге и Николае Николаевиче, а Екатерина Ивановна — о Екатерине Николаевне, и очень сожалела, что мичман не задержался в Иркутске и не привез оттуда никаких новостей.
Потом Невельской стал рассказывать про прошлогоднюю экспедицию, хотя Екатерина Ивановна слыхала это много раз, но была очень внимательна, так как муж сегодня был в ударе и говорил все по-новому, рисуя особенно яркие картины, а ее очень интересовало, какое впечатление производит все это на мичмана.
После обеда офицеры отправились в порт, где заканчивались последние приготовления к отплытию. Невельской, желая, чтобы Бошняк взглянул на Охотское море, пошел дальним путем и поднялся со своим гостем на гребень косы. Время от времени на берег накатывал огромный вал и с глухим гулом рушился на гальку.
