За обедом губернатор помянул про Амур: что трудно его занять, много требуется средств, а их нету. Петербург жмется, не дает ничего для Сибири. Отсюда идут туда целые караваны с золотом, серебрянка за серебрянкой.
— Качают наше золото, берут меха, всё тянут отсюда. А сибиряки — в темноте, отсталые. Подсчитать если, сколько одна Компания выкачивает отсюда богатств!..
Кузнецов слушал молча, смотрел не мигая, ловил каждое слово. Рассуждения Муравьева трогали старика, они были верны, попадали в самое сердце, но он знал, что губернатор зря не станет жалобить. Ему чего-то надо. Кузнецов примерно представлял что, но желал знать подробности, хотя и не торопился выказать свои чувства и соображения.
Муравьев помянул про Амур как бы между прочим и перевел разговор на Кяхтинский торг, сказал, что вот Невельской интересуется, какие вкусы у китайцев, что они любят; он хочет торговать с ними на Амуре и завести приятельство, так надо бы дать ему руководство и линию по торговой части.
Кузнецов тут же повел гостей на двор, в амбар, и стал показывать, какое просо, рис, леденец и мануфактуру получает он на Кяхте в обмен на свои товары. Стал объяснять, как узнавать сорта проса, каков должен быть хороший леденец, какая мануфактура лучше. Невельской набирал просо в горсть, подбегал к двери, смотрел на солнце. Старик почувствовал интерес к его купеческому делу и оживился. Никогда и никто из образованных не затевал с ним подобных разговоров.
— Что же ты, Геннадий Иванович, хочешь записаться в гильдию и открыть лавку на Кяхте? — хитро спросил Евфимий Андреевич.
— Да нет, он все для Амура! — заметил губернатор, тоже на всякий случай запомнивший все, что говорил купец про торговлю.
Кузнецов рассказал, каких товаров требуют китайцы, и кое-что показал тут же в амбаре: красное сукно, назначенное на Кяхту, ножи, топоры. Он обещал свозить капитана на свои большие склады.
Вернулись в дом.
— Вот я тебе совет дам, Геннадий Иванович. В Казани производят шапочки и башмаки, отделанные золотом. Вещи эти возьми на подарки гилякам и маньчжурам, и они будут от тебя без ума. Проси Николай Николаевича, чтобы заказал все и чтобы вовремя по зимнему пути доставили их в Аян.
Кузнецов советовал запасаться железными изделиями, самыми пестрыми ситцами, особенно красным сукном.
— А нельзя достать мне где-нибудь карты китайской, как вы думаете? — спросил Невельской.
— Эх, Геннадий Иванович, все можно достать. И все можно сделать. Ведь вот если, скажем, с этим Амуром. Вот, ваше превосходительство, говорите, что средств не хватает. Да если поднять красноярского Кузнецова, Басниных, Трапезниковых, молодых Кандинских — миллионы бы сложили! Верфи бы свои завели, флот.
— Что же мешает, Евфимий Андреевич? — спросил Муравьев.
— Как сказать, Николай Николаевич, отец мой! — криво усмехнулся Кузнецов.
— Никто не мешает! Будут порты, флот, так поплывем всюду, — отвечал Николай Николаевич. — Но сначала надо плыть по Амуру, а плыть не на чем.
— Нужны пароходы, — заявил Невельской и переглянулся с губернатором.
— Обязательно нужны! Первый амурский пароход так и назовем именем кого-либо из почетных граждан в Иркутске, кто первый даст деньги.
Старик смотрел пристально и мутно. Всего капитала оставлять наследникам он не желал, да и так будет чего разделить. А надо, надо оставить по себе добрую славу в Сибири. Смолоду кайлил породу, крутил ворот, лямки на плечах носил, бывало, и пьянствовал, и мужних жен срамил. Но вдруг обрушилась старость и немощь, и не нужны стали огромные капиталы. А Муравьев тут как тут. Пожертвовал Евфимий на больницу — Муравьев исхлопотал орден. Лестно, с орденом ходит Кузнецов. Теперь Муравьев еще намекает. «Конечно, придется дать на пароход. Помру — Занадворов, мой зятек, гроша никому не даст». Старик достал красный платок, вытер глаза, подумавши, что, верно, будет у него еще один орден на старости, что его именем, старого-то разбойника, назовут больницу и приют и что, верно, тех же денег хватит на новое здание для института благородных девиц. И даже пароход пойдет по Амуру.
— А когда встанешь на Амуре? — спросил он Невельского, вскидывая лохматые брови.
— Вот это все от Николая Николаевича зависит, — невесело ответил капитан.
— От Петербурга, — сказал тот.
— Ты знаешь, Геннадий Иванович, я молодой был… Узнаю, где открыли прииск и кобылка туда сбежалась — и я туда! И я беру что мне надо! Вот так и ты… Разумей! А сколько стоит пароход?
Невельской рассказал, во сколько обходятся речные суда в Лондоне.
Муравьев перебил его, сказал, что пароход построим сами, переоборудуется Шилкинская верфь, машину будет делать Петровский завод, и поэтому станет она дороже английских.
— Зато будет своя.
— Два пуда золота даю для начала, — сказал Кузнецов, махнув рукой небрежно, как бы желая прекратить все эти разговоры.
— По рукам! — воскликнул Муравьев.
— По рукам!
Выпили шампанского за устройство пароходного сообщения на Амуре.
— А правда, что все старые генералы болеют из-за шампанского? — спросил Кузнецов у Муравьева.
— Как же! Трясутся, их под руки водят, это из них шампанское выходит!
— Я смолоду пил сивуху…
Кузнецову надоели разговоры про Амур. Он, как и всякий богатый человек, не любил, когда с него тянут деньги, хотя бы и на явно полезное дело. Он начал сплетничать, помянул Волконскую, что она поедом ест мужа и отселила его, чтобы не портил ей хорошего общества, не появлялся в гостиной в своей мужицкой рубахе, что он завел себе знакомых мужиков и сидит с ними на базаре и рассуждает. А жена со злости чуть не лопнет.
— Вот, брат Геннадий Иванович, каковы наши благородные красавицы! Смолоду они красавицы, а к старости — ведьмы!
— Это не так, Евфимий Андреевич, — резко сказал Невельской. — Мария Николаевна благороднейшая женщина, мы с вами не стоим ее мизинца.
— Толкуй, толкуй, я все это слыхал, — небрежно махнул рукой Кузнецов.
— Как вы можете так рассуждать, дорогой Евфимий Андреевич?! — Невельской ухватил миллионера за пуговицу. — Сибирь вечно бы прозябала, не будь в ней таких людей! Много бы вы сделали со своими приисками для Сибири! Вы сами приобретаете от них интересы! Да и как вообще можно говорить, — он с силой подергал пуговицу, — Мария Николаевна совершила беспримерный…
— Она дочь хочет за Молчанова выдать!
— Может быть! Но это не ее вина! Поймите весь ужас ее положения! Нет, ее нельзя винить! Со страха за дитя бог знает что сделаешь!
Муравьев посмеивался, но в разговор не вступал. Евфимий, видя, в какой раж и пыл вошел капитан, отшатнулся в кресле, а тот хватал его за пуговицы, потом тыкал пальцем в грудь и почти кричал, уверяя, что Мария Николаевна человек благородный, что она лишь соблюдает известные условия и могла бы всем пренебречь.
