Возвращались очень медленно, осторожно, делая шаг за шагом. Первым шел Дакомон, тщательно отсчитывая плиты и часто сверяясь с планом. Ануна полагала, что раньше ночи они не выйдут. Она смертельно устала, а нос ее, забитый запахом мертвечины, ничего другого уже не чувствовал.
Когда они, наконец, вышли из лабиринта, Дакомон жестко взял ее за руку и привлек к себе.
— Запомни раз и навсегда, что сегодня еще были цветочки, — строго и с угрозой произнес он. — Анахотеп использует запах в сто раз тоньше. Тебе нужно быть очень внимательной. Если ты завтра провалишься в другую яму, я на целый день оставлю тебя в компании с догнивающей идиоткой. Понятно?
Всю ночь Ануне снилось, что она бежит по лабиринту, никак не находя выход, а за стеной раздается жесткий смех Дакомона.
В последующие дни ей удавалось успешнее преодолевать лабиринт. Она, наконец, сумела найти путь в смеси запахов и определить плиты, приводящие стены в движение. У грабителей вошло в привычку присутствовать на этих занятиях, и, чтобы удобнее было следить за ее передвижениями, они взбирались на полуразрушенную стену старого форта, где рассаживались, словно зрители на скамьях амфитеатра. Оттуда они то выкрикивали ругательства, то одобрительно хлопали. Некоторые развлекались тем, что подсказывали неверные метки, другие путали ее в определении запахов, а были и такие, что с гоготом мочились ей на голову. Нетубу приходилось вмешиваться и пинками прогонять их от лабиринта.
Ануна все реже и реже попадала в ямы-ловушки, но ее всегда ожидал неприятный сюрприз: она оказывалась нос к носу с новым трупом. Стало понятно, что Дакомон слишком долго готовился к мщению, чтобы обращать внимание на такие мелочи.
Как ни странно, ее отношения с архитектором улучшились. Она догадалась, что, сперва испугав ее, теперь он пытался ее приручить. Это бросалось в глаза, но было приятно.
Все произошло в один из вечеров, когда Дакомон приказал налить им пальмового вина, да не скупиться при этом. Архитектор вытянулся на своей циновке, положенной среди скалистых обломков, и смотрел, как садится солнце.
— Что ты будешь делать, когда станешь богатой? — спросил он девушку. — Почему бы нам не быть вместе, а? Я чувствую, что ты многого навидалась и тебя не испугает вид немного покалеченного мужчины. Я умею обращаться с деньгами, знаю образ жизни сильных мира сего, их обычаи и хитрости. Ты же совсем беспомощна перед такими людьми. Они быстро тебя облапошат. Если ты станешь мне другом, мы уедем в Азию, в Вавилон или в Ниневию. Я сделаю из тебя великую благовонщицу, а сам удовольствуюсь профессией архитектора. Ты прекрасно знаешь, что мы не сможем оставаться в Египте.
Ануне было понятно, насколько унизительно для него выпрашивать, словно милостыню, ее согласие. И это ему, всегда жившему в окружении женщин! Она не решалась наотрез отказывать ему, находя его одновременно трогательным и опасным, так как даже в его просьбе чувствовалась угроза.
По правде говоря, если сделать над собой усилие и позабыть, что находится под белой льняной повязкой, закрывающей половину лица Дакомона, можно было бы восхищаться совершенством его тела, его гладким золотистым торсом, и Ануна порой представляла себе, что лежит, придавленная этой грудью, ощущая его прерывистое дыхание, или сжимает его в своих объятиях. Должно быть, очень приятно заставить стонать от наслаждения мужчину такого высокого происхождения. Ей никогда не приходилось делить ложе с молодым человеком своего возраста, а от быстротечных объятий в памяти у нее остались лишь пропахшие потом, морщинистые тела, покрытые белыми жесткими волосами, напоминающими верблюжью шерсть. Она всегда была игрушкой для старых погонщиков, для мужчин, годящихся ей в деды. Она привыкла к их требованиям, но никогда не находила в них ни малейшего удовольствия; а если с течением времени она и испытывала к ним некоторую нежность, то только потому, что они редко ее били.
Дакомон же ее волновал. Он пробуждал в ней незнакомые доселе желания. Как человек опытный, он это почувствовал и играл с нею, стараясь предстать перед девушкой в выгодном свете. Однако Ануну не обмануло его кокетство. Она проклинала ловкость архитектора, его чары, но не могла не поддаться им.
Игра была опасной, она понимала это, потому что красота полунагого тела не могла заставить ее забыть о страшной гноящейся ране под льняной повязкой, которая никогда не заживет.
«Попробуй представить, что произойдет, когда он наклонится над тобою, чтобы заняться с тобой любовью, а капли гноя из его раны будут падать тебе на лицо или между грудей…»
Этой отталкивающей картиной она старалась погасить желание близости с Дакомоном: ведь желание это было видением, миражом.
Увы, он был прекрасным рассказчиком и к своему естественному очарованию добавлял очарование своих рассказов. Он рисовал Ануне яркие картины роскошной жизни и покоя, которых она никогда не знала: большая часть ее жизни прошла в палатках, в нищете и вони идущих караванов. А тут она вдруг увидела себя купающейся в мраморном бассейне, окруженной послушными служанками, досуха вытирающими ее тело перед тем, как умастить ее благовониями. Она видела себя у перил террасы высокого дома, дворца, возвышающегося над чужеземным городом с копошащимися внизу торговцами и прохожими. Дакомон знал, какие слова произнести, кроме того, у него был дар описывать далекие страны и всевозможные наслаждения.
«Если ты сумеешь вынести его уродство, — подсказывал ей голос разума, — ты никогда не будешь голодать и мерзнуть. Он будет носить тебя на руках, потому что ты будешь единственной женщиной, не заметившей этого, когда он снимет маску. Если ты сможешь заставить его поверить в то, что в тебе нет отвращения к нему, если заставишь забыть о его недостатке и будешь смотреть на него как на нормального мужчину, твое будущее обеспечено».
Да, это было правдой… Именно это она и должна попытаться сделать. Девушка вроде нее, лишенная всего и даже семьи, не может обойтись без защитника. Если хочешь прожить больше тридцати лет, нужно перестать быть бедной и начать хорошо питаться, нужно, чтобы о тебе заботились. Нельзя больше жить в клоаках, зараженных миазмами и паразитами. Надо схватить удачу, пока она протягивает тебе руки.
Дакомон должен полюбить ее, а она должна стать для него необходимой. Нужно научиться смотреть на него с выражением чувственного восхищения, с каким, наверное, смотрели на него бывшие любовницы. Она должна превратить его жизнь в иллюзию, в сон. Иллюзией должно стать то, что он красив. Именно этого он и ждал, именно такой союз он упорно предлагал ей, никогда грубо не переходя определенных рамок. Но союз этот был невозможен.
«Я не смогу», — признавалась она себе ночью, лежа на своей циновке и искоса поглядывая на архитектора, с маниакальной старательностью заматывавшего лицо повязкой. Она понимала, почему он до сих пор не принудил ее, не изнасиловал. Он надеялся… Он надеялся, что она станет его спутницей по доброй воле.
«А предлагал ли он то же самое другим девушкам? — спрашивала себя Ануна. — Тем, которых заставил умирать от жажды в ямах лабиринта?»
