Ан нет! Появляется зеленый рафик и под всеобщий писк и стон подвозит довольных звезд к самой сцене. Ай да мы! Ну чем не Запад?! „Киношники“ в своих традиционных черных прикидах, a Густав в тоже традиционных черных трусах. „Мы сейчас немного настроимся и начнем…“ – это Витюша небрежно бросает пару слов в микрофон, весь такой „в доску свой“, что народ покорен, завоеван, повергнут ниц. „Кино“ начинает своим свежим хитом „Звезда по имени Солнце“, знакомым всем нам по „Игле“. Фаны поднимаются со своих насиженных мест, забираются на скамейки… „И две тысячи лет – война. Война без особых причин“. Первая песенка заканчивается, народ начинает уверенно тесниться к центру, обтекая милицейские кордоны. Кое-кто забирается на плечи товарищам, появляются красные и динамовские флаги. А фанатки осаждают Витю, заваливая сцену цветами и пачкая Витин лик в помады разных оттенков.
Одна из наиболее ретивых поклонниц достигает сцены, когда уже звучит новая вещь („Спокойная ночь“), и требует внимания. Цой машет головой, как корова, отгоняющая назойливую муху. Дама, однако, не реагирует на этот красноречивый жест и предпринимает попытку вырвать гриф из могучей Витиной руки. Врешь, кочегара так просто не возьмешь! Народ вопит: „Гони ее!“ Фанатке приходится-таки ретироваться, и она возвращается на свое место, гордо подняв голову и бормоча под нос „слова благодарности“.
Стадион пляшет, поет, прыгает, хлопает, визжит. В небе над головой Вити начинает вырисовываться светящийся круг. Количество цветов на сцене и помады на лице растет в геометрической прогрессии. „Кино“ играет боевики из „Группы крови“, разбавляя их парочкой старых (из „Начальника Камчатки“). Густав, вконец разогревшись, снимает майку. Милиция делает свое дело, вежливо выволакивая наиболее строптивых за пределы стадиона. Один из фанов великолепным финтом, которому позавидовали бы звезды американского футбола, уходит от охранника, вызывая восторг трибун. На хмурых лицах под красными околышами презрение и решимость вернуть 37-й. В чем дело, ребятки? Здесь же все свои, советские! Не надо волочить меня за рукав, я хорошо понимаю по-русски…
Девочка рядом пониже воздевает глаза к небу, в глазах слезы восторга: она здесь, она видит его, она слышит его. „Между землей и небом… Война!“ – вопит стадион. Звучат „киношники“ хорошо. Тихомиров демонстрирует класс на басу, а каспаряновская гитара звучит прямо как в записи. Витя то и дело посматривает на небо: над стадионом сгущаются всамделишние тучи. „Кино“ играет отбой – „Алюминиевые огурцы“. Народ ревет… Рафик уносит музыкантов в „неведомые дали“. На Минск обрушивается ливень. Капли стекают по лицам, имитируя слезы прощания. Спасибо, „Кино“, привозите новую программу. Привет Питеру».
[217]
Валентин Стефанович, поклонник «Кино»:
«Концерта было три. Я был на первом, в первый день. Было мне 16 лет. Милиции там было очень много. На проходе к стадиону стояли в несколько шеренг. Во время самого концерта они не давали людям вставать и кричали в мегафон „Сидеть!“ На третьей песне народ все-таки встал, начал балдеть и перестал смотреть на ментов. На моих глазах в начале концерта менты задержали группу минских панков, просто так, за их внешний вид».
[218]
Из воспоминаний поклонников «Кино»:
«А еще один фан пытался крикнуть в микрофон: „Витя, я с тобой!“ – и его увели менты в белых носках. А у мента, который пытался остановить этого парня, выбежавшего на сцену к Цою, упала фуражка и покатилась по дорожке. Вот это была хохма! И катилась она метров 10…»
[219]
«Я тоже был на этом концерте, билет стоил 3 или 5 рублей, помню, у меня не было денег, а мой приятель мне их одолжил. Первой выступала группа „Форпост“, что за группа, я не знаю, что было с ней дальше – не помню, но пара песен у них была хороших. Мне понравилась фраза солиста „Форпост“: „Пока они пришивают группу крови на рукав, я вам спою“. Также помнится, что было очень легко подойти к Цою и взять автограф, до сих пор жалею, что этого не сделал».
[220]
«А я помню, как парень с голым торсом выбежал на сцену и попросил Витю расписаться на груди или на спине, а затем в микрофон всем зрителям пообещал не мыться всю жизнь».
[221]
«Помню все, будто вчера это было. Парня того, кто просил на груди расписаться, и группу „Форпост“, солист которой лажанулся слегка. Концерт был после дождя, и сцена была мокрая. Гитарист, а-ля донские казаки, ножницы вздумал сделать в воздухе ногами. Убег менять гитару, потом целую песню на ходу ее настраивал. Я сидел напротив сцены в третьем ряду. Какая энергетика… Вот это был концерт. Струны лопались в гитарах. Запомнилось, как девчонку пытались отцепить от Цоя, когда группа после концерта садилась в рафик. Ну никак не могли это сделать. Но выход был найден – ее тоже затолкали в салон».
[222]
«Я в восемьдесят девятом, кажется, сходил подряд на несколько разных концертов. Такой интересный зрительский чес получился. Порядок был такой: „Технология“, Агузарова, Борис Борисыч, „Комитет охраны тепла“, „ДДТ“, „Кино“. Концерт был на стадионе, я был с девушкой. Так вот, поднимаются они на сцену, Цой так в микрофон фирменным своим гнусавым баритоном: „Здравствуйте“. И тут же – тудум… тудум… тудум… бас и ударные, помните, да? Ну такое ихнее фирменное начало любой песни. Вот прямо взяли весь стадион за кадык и держат мягко так… Каспарян красавчик. Моя звезда мне все уши потом прожужжала: ах, Каспарян, ох, Каспарян… Пришлось стать похожим. Гурьянов в черной майке на барабанах давал жару, притопывая. Эта его манера стучать стоя была шикарна. Понимаю, что галимый развод толпы на зрелище, но как было красиво… Тихомиров на басу мало запомнился. Он был музыкантом правильным, поэтому больше играл, а не играл. Ну вы поняли. Ну и Цой. Вот поздоровался он, задрал к небу свой знаменитый подбородок, губу оттопырил и погнал. Вообще без остановок, трепотни с залом, хлопания над головой, махания руками. Вот как поставили его, как фикус в кадку, так и стоял весь концерт, только голова взнузданная туда-сюда… И по гитаре тонкими девчачьими пальцами – ты-дыщ, ты-ды-дыщ… Когда они в финале песню „Перемен!“ уже не пели даже, а, я бы сказал, бросали в толпу мягкие булыжники, мне уже было пофигу и на девочку мою (как и ей на меня, собственно), и на несданную сессию, и вообще на все… И публика, что интересно, не бесновалась: не прыгали, не размахивали руками, даже особо не подпевали. Как-то вот стояли все, качаясь во всех плоскостях. Такой единый комок людей на стадионе. Чувствуешь дрожь и запах любого, чья макушка видна. И вот допели они песню, этот вот такой уже родной всем Цой вдруг говорит без всяких обиняков: „Спасибо, до свидания“, – и они уходят куда-то вниз, и все! Никаких тебе „Я люблю тебя, Минск!“, никаких тры-ды-ды-ды на барабанах или запилов, упав на колени, на гитаре. Вот так все как-то просто, что аж мурашки».
[223]
