Да здравствует Сенат и народ Рима.
Расскажи Цицерону».
XVIII
За сим последовал величайший день в жизни Цицерона – выстраданный тяжелее, чем его победа над Верресом, кружащий голову сильнее его выборов в консулы, радующий больше поражения, нанесенного им Катилине, более исторический, чем его возвращение из изгнания. Все эти триумфы меркли в сравнении со спасением республики.
«В этот день я получил богатейшее вознаграждение за многие дни труда и бессонные ночи, – написал оратор Бруту. – Все население Рима столпилось у моего дома и проводило меня до Капитолия, а потом меня возвели на трибуну под громовые аплодисменты».
Этот момент был тем слаще, что ему предшествовало столь горькое отчаяние.
– Это ваша победа! – прокричал Цицерон с ростры тысячам людей на форуме.
– Нет! – закричали они в ответ. – Это твоя победа!
На следующий день Марк Туллий предложил в Сенате, чтобы Пансу, Гирция и Октавиана почтили беспримерными пятьюдесятью днями общественного благодарения и чтобы павшим возвели памятник:
– Коротка жизнь, данная природой, но память о жизни, благородно пожертвованной, – вечна.
Ни один из врагов не осмелился ему перечить: они или не явились на заседание, или послушно проголосовали так, как он сказал.
Всякий раз, стоило Цицерону шагнуть за порог, слышались громкие приветственные возгласы. Он был в зените славы. Все, что ему теперь требовалось, – это последнее официальное подтверждение того, что Антоний мертв.
Неделю спустя пришло послание от Октавиана:
От Гая Цезаря – его другу Цицерону.
Я царапаю это при свете лампы в своем лагере вечером двадцать первого. Я хотел первым рассказать тебе, что мы одержали вторую великую победу над врагом. В течение недели мои легионы, в тесном союзе с доблестным Гирцием, проверяли защиту лагеря Антония в поисках слабых мест. Прошлой ночью мы нашли подходящее место и нынче утром атаковали. Битва была кровавой и упорной, потери – огромными. Я находился в самой гуще боя. Моего знаменосца убили рядом со мной. Я вскинул «орла» на плечо и понес. Это сплотило наших людей. Децим, видя, что настал решающий момент, вывел наконец свои войска из Мутины и присоединился к сражению. Основная часть войска Антония уничтожена. Сам негодяй вместе со своей кавалерией бежал и, судя по направлению его бегства, собирается перевалить через Альпы.
Пока я говорил о замечательном, но теперь должен приступить к трудной части своего рассказа. Гирций, несмотря на слабеющее здоровье, с огромным воодушевлением вторгся в самое сердце вражеского лагеря и добрался до личного шатра Антония, но был сражен смертельным ударом меча в шею.
Я нашел и вынес его тело и верну его в Рим, где, уверен, вы позаботитесь о том, чтобы он получил почести, подобающие храброму консулу.
Я снова напишу, когда смогу. Может быть, ты расскажешь его сестре».
Закончив читать, Цицерон передал мне письмо, после чего сжал кулаки, свел их вместе и поднял глаза к небесам.
– Благодарение богам, что мне позволено видеть этот момент!
– Хотя жаль Гирция, – добавил я. Мне вспомнились все те обеды под звездами Тускула, на которых он присутствовал.
– Верно… Мне очень его жаль, – кивнул мой друг. – И все-таки насколько лучше умереть быстро и со славой в битве, чем умирать медленно и убого на одре болезни. Эта война ожидала героя. Моей обязанностью будет воздвигнуть статую Гирция на пустующем постаменте.
Тем утром Цицерон захватил письмо Октавиана в Сенат, намереваясь прочесть его вслух, произнести «надгробную речь, чтобы закончить все надгробные речи» и предложить устроить Гирцию государственные похороны. То, что мой друг смог перенести потерю консула так легко, показывало, в каком жизнерадостном состоянии духа он пребывал. На ступенях храма Конкордии Марк Туллий повстречал городского претора, который тоже только что явился туда. Сенаторы вливались в храм, чтобы занять свои места. Были проведены ауспиции.
Корнут ухмылялся.
– Судя по выражению твоего лица, я догадываюсь, что ты тоже слышал новости о последнем поражении Антония? – спросил он Цицерона.
– Я в экстазе. Теперь мы должны позаботиться о том, чтобы негодяй не спасся, – ответил тот.
– О, поверь старому солдату – у нас более чем достаточно людей, чтобы перерезать ему путь! Однако жаль, что это стоило нам жизни консула.
– Воистину… Скверное дело.
Они начали бок о бок подниматься по ступеням к входу в храм.
– Думаю, я прочту надгробную речь, если ты не возражаешь, – сказал Цицерон.
– Конечно, хотя Кален уже спросил меня, не может ли он кое-что сказать.
– Кален!.. А какое он имеет к этому отношение?
Корнут остановился и удивленно повернулся к Марку Туллию:
– Ну, поскольку Панса был его зятем…
– О чем ты? – удивился оратор. – Ты все неправильно понял. Панса не погиб, погиб Гирций.
– Нет-нет! Панса, уверяю тебя! Прошлой ночью я получил послание от Децима. Посмотри.
И Марк Корнут отдал Цицерону письмо.
– Децим пишет, что, как только осада была снята, он прямиком направился в Бононию, чтобы посоветоваться с Пансой о том, как им лучше преследовать Антония, – отправился только для того, чтобы обнаружить, что Панса скончался от ран, полученных в первой битве.
Цицерон отказался в это поверить, и, только прочитав письмо Децима Брута, он признал, что сомнений нет.
– Но Гирций тоже мертв… Убит во время штурма лагеря Антония. Я получил письмо от юного Цезаря, подтверждающее, что он взял попечение над телом.
– Оба консула мертвы?!
– Это невообразимо…
Марк Туллий выглядел настолько ошеломленным новостями, что я испугался, как бы он не упал со ступеней спиной вперед.
– За все время существования республики только восемь консулов умерли в тот же год, когда заняли эту должность. Восемь – почти за пятьсот лет! – воскликнул он. – А теперь мы потеряли двоих за одну неделю!
Некоторые из проходивших мимо сенаторов остановились, чтобы посмотреть на них. Осознав, что их слушают, Цицерон увлек собеседника в сторону и заговорил тихо и настойчиво:
– Это мрачный момент, но мы должны его пережить. Нельзя позволить, чтобы что-нибудь помешало нам преследовать Антония и уничтожить его. Вот альфа и омега нашей политики. Множество наших коллег попытаются воспользоваться трагедией, чтобы учинить беду.
– Да, но кто будет командовать нашими войсками в отсутствие консулов? – спросил Корнут.
Мой друг издал полустон-полувздох и приложил руку ко лбу. Как это путало все его тщательно разработанные планы, все хрупкое равновесие политических сил!
