– Что ж, полагаю, альтернативы тут нет. Это должен быть Децим, – сказал оратор. – Он старший по возрасту и по опыту, и он – губернатор Ближней Галлии.
– А что насчет Октавиана?
– Октавиана предоставь мне. Но нам нужно будет проголосовать за то, чтобы его вознаградили самыми экстраординарными благодарностями и почестями, если мы хотим удержать его в нашем лагере.
– Разумно ли делать его столь могущественным? Однажды он обернется против нас, я уверен.
– Возможно, и обернется. Но с ним можно будет справиться позже: возвышать, восхвалять – и убрать
[91].
Это было одно из циничных замечаний, которые Цицерон часто отпускал ради рисовки: искусная шутка, не более.
– Очень хорошо, – сказал Марк Корнут. – Я должен это запомнить: возвышать, восхвалять – и убрать.
Потом они обсудили, как лучше будет преподнести новости Сенату, какие предложения следует выдвинуть и какие голосования провести, после чего отправились дальше, в храм.
– Народ пережил триумф и трагедию почти одновременно, – сказал мой друг молчащему Сенату. – Смертельная опасность была отражена, но только ценою смерти. Только что прибыли вести, что мы одержали вторую и безоговорочную победу при Мутине. Антоний бежал вместе с немногими оставшимися сторонниками. Куда именно, мы не знаем – на север ли, в горы ли, к вратам ли самого Аида, да и какая разница!
(В моих записях отмечено, что тут раздались громкие приветственные крики.)
– Но, сограждане, я должен вам сказать, что Гирций погиб. И Панса погиб.
(Судорожные вдохи, крики, протесты.)
– Боги потребовали жертвоприношения во искупление нашей слабости и нашей глупости в течение последних месяцев и лет, и два наших доблестных консула заплатили за это сполна. В свое время их земные останки будут возвращены в город. Мы похороним их с официальными почестями. Мы построим огромный монумент их доблести, на который люди будут глядеть тысячу лет. Но лучше всего мы почтим их, закончив задачу, которую они почти завершили, и уничтожив Антония раз и навсегда.
(Аплодисменты.)
– Я считаю, что, ввиду потери наших консулов при Мутине и помня о необходимости довести войну до конца, Децима Юния Альбина Брута следует назначить главнокомандующим действующими армиями Сената – и что Гай Юлий Цезарь Октавиан должен стать его помощником по всем вопросам. В знак признания их блестящего полководческого искусства, героизма и успеха имя Децима Юния Альбина надо добавить в римский календарь, чтобы вечно отмечать его день рождения, а Гая Юлия Цезаря Октавиана вознаградить почестями овации, как только ему будет удобно явиться в Рим и получить ее.
Последовавшие за сим дебаты были полны злых выходок. Цицерон написал потом Бруту: «В этот день я понял, что благодарность набирает куда меньше голосов в Сенате, чем озлобленность».
Исаврик, завидуя Октавиану точно так же, как он завидовал и Антонию, возражал против идеи вознаградить того овацией, что позволило бы Октавиану провести свои легионы шествием через Рим. В конце концов, Цицерон смог добиться принятия своего предложения, лишь согласившись воздать еще более громкие почести Дециму, назначив ему триумф. Была создана комиссия из десяти человек, чтобы урегулировать вознаграждение солдат деньгами и землей: замысел состоял в том, чтобы перетянуть их от Октавиана, уменьшив награду и отдав их на содержание Сената. К ранению добавилось оскорбление: ни Октавиана, ни Децима не пригласили присоединиться к этой комиссии.
Кален, одетый в траур, потребовал также, чтобы врача его зятя – Глико – арестовали и допросили под пыткой, чтобы узнать, не следует ли считать смерть Пансы убийством.
– Помните – сначала нас заверяли, что его ранения несерьезны, но теперь мы видим, что определенные личности многое выигрывают, убрав его, – заявил он, и это был явный намек на Октавиана.
В общем и целом то был незадавшийся день, и вечером Цицерону пришлось сесть и написать Октавиану, объясняя, что произошло.
«Я посылаю тебе с тем же гонцом решения, на которых сегодня сошелся Сенат. Надеюсь, ты поймешь логику, согласно которой мы отдали тебя и твоих солдат под командование Децима, так же, как раньше ты подчинялся консулам. Комиссия Десяти – это маленькое недоразумение, которое я постараюсь отменить: дай мне время. Если б ты был здесь, мой дорогой друг, чтобы услышать панегирик!.. Стропила звенели от восхвалений твоей смелости и верности, и я рад сообщить, что ты будешь самым молодым командиром в истории республики, награжденным почестями овации. Продолжай преследовать Антония, и пусть в твоем сердце по-прежнему будет место для меня, как в моем сердце есть место для тебя».
После этого наступила тишина. Долгое время Цицерон не получал известий с театра военных действий. И неудивительно – они шли в далекой, негостеприимной стране. Мой друг утешался, представляя себе Антония с небольшой шайкой его приверженцев, пробирающихся по неприступным узким горным проходам, и Децима Брута, который пытается их перехватить.
Только в тринадцатый день марта пришли известия от Децима – а потом, как часто бывает в подобных случаях, не одна, а целых три депеши прибыли одновременно. Я немедленно отнес их Цицерону в кабинет; он жадно вскрыл футляр и прочел их вслух, по порядку. Первое письмо было датировано двадцать девятым апреля и мгновенно насторожило оратора: «Я попытаюсь позаботиться о том, чтобы Антоний не смог удержаться в Италии. Немедленно отправлюсь за ним».
– Немедленно? – переспросил Марк Туллий, снова сверившись с датой в заголовке письма. – О чем это он? Он пишет спустя восемь дней после того, как Антоний бежал из Мутины…
Следующее послание было написано неделю спустя, когда Децим наконец-то находился на марше: «Причины, мой дорогой Цицерон, по которым я не смог немедленно погнаться за Антонием, таковы. У меня не было ни кавалерии, ни вьючных животных. Я не знал о смерти Гирция и не доверял Цезарю, пока не познакомился с ним и не поговорил с ним. Так прошел первый день. На следующий день рано утром я получил послание от Пансы, вызывающего меня в Бононию, и, уже находясь в пути, узнал о его смерти. Я поспешил обратно к своему подобию армии. Она самым плачевным образом уменьшилась в численности и пребывает в очень плохом состоянии из-за недостатка всего необходимого. Антоний опередил меня на два дня и, как преследуемый, делал куда более длинные переходы, чем я – как преследователь, потому что он двигался суматошно, а я – в обычном порядке. Куда бы он ни направлялся, он открывал бараки рабов и уводил оттуда людей, нигде не делая остановок, пока не добрался до Вады. Похоже, он набрал довольно многочисленный отряд, и, возможно, отправляется к Лепиду.
Если Цезарь прислушался ко мне и перевалил через Апеннины, я должен загнать Антония в такой тесный угол, что его, скорее, прикончит недостаток припасов, чем холодная сталь. Но невозможность отдавать приказы ни Цезарю, ни (через Цезаря) его армии – это очень плохо. Меня тревожит то, как может разрешиться эта ситуация. Я не могу больше кормить своих людей».
