Впоследствии Марк Туллий проклинал себя за то, что не увидел, как это надвигается. Стоило лишь задуматься, и стало бы очевидным: раз Октавиан не смог уговорить Цицерона баллотироваться в консулы в качестве его партнера, он попросил об этом кого-то другого. Но подчас даже самые проницательные государственные деятели не замечают очевидного, и теперь мой друг оказался в неловкой ситуации. Ему следовало предположить, что Октавиан уже совершил сделку с этим его будущим тестем. Следует ли благосклонно принять ее или же воспротивиться ей? У оратора не оставалось времени на раздумья. Вокруг него на всех скамьях стоял гул: сенаторы делились предположениями. Исаврик сидел, скрестив руки, явно очень довольный устроенной им сенсацией, а Корнут вызвал Цицерона, чтобы тот ответил на предложение.
Марк Туллий медленно встал, поправил тогу, огляделся по сторонам и откашлялся – все это было его знакомой тактикой проволочек, дававшей время подумать.
– Могу я сперва поздравить благородного Исаврика с замечательным семейным родством, о котором он только что объявил? – начал он наконец. – Я знаю этого молодого человека как храброго, умеренного, скромного, рассудительного, патриотичного, доблестного на войне и обладающего спокойным трезвым рассудком – короче, у него есть все, что должно быть у зятя. Нет у него в Сенате более сильного защитника, чем я. Его будущая карьера в республике блестящая и уверенная. Он станет консулом, не сомневаюсь. Но станет ли он консулом, когда ему нет еще и двадцати, и только потому, что у него есть армия, – другой вопрос. Сограждане, мы начали эту войну с Антонием ради принципа, гласящего, что ни один человек – каким бы одаренным, каким бы могущественным, каким бы стремящимся к славе он ни был – не должен стоять превыше закона. Всякий раз, когда за тридцать лет моего служения государству мы поддавались искушению проигнорировать закон – а в тот момент часто казалось, что это делается по веским причинам, – мы еще чуть дальше сползали в сторону обрыва. Я помог принятию специального закона, даровавшего Помпею беспрецедентную власть для войны с пиратами. Война была проведена с громадным успехом; но наиболее длительным последствием того закона было не поражение пиратов: оно заключалось в создании прецедента, давшего Цезарю возможность править Галлией почти десятилетие и сделаться чересчур могущественным, чтобы государство могло его сдержать. Я не говорю, что младший Цезарь такой же, как старший. Но я говорю: если мы сделаем его консулом и, по сути, отдадим под его контроль все наши войска, то предадим те самые принципы, ради которых сражаемся и которые вернули меня в Рим, когда я уже готов был отплыть в Грецию, – принципы, благодаря которым Римская республика с ее разделением власти, с ее ежегодными свободными выборами каждого магистрата, с ее судами и судьями, с ее балансом между Сенатом и народом, с ее свободой слова и мысли, является самым благородным творением человечества. И я, скорее, лягу на землю, давясь собственной кровью, чем предам принципы, на коих все это держится, а это прежде всего и всегда – равенство перед законом.
Его слова были встречены теплыми аплодисментами и полностью определили курс дальнейших дебатов – настолько, что Исаврик с ледяной официальностью и сердито глядя на Цицерона, позже отозвал свое предложение и никогда больше его не выносил.
Я спросил своего друга, не собирается ли тот написать Октавиану, чтобы объяснить свою позицию, но он покачал головой.
– Мои доводы изложены в моей речи, и она очень скоро попадет в его руки – мои враги позаботятся об этом.
В последующие дни Цицерон был занят как никогда – написал Бруту и Кассию, чтобы побудить их прийти на помощь гибнущей республике («Государству грозит величайшая опасность из-за преступной глупости Марка Лепида!»), присматривал за сборщиками податей, когда те начали увеличивать налог, обходил дворы кузнецов, уговаривая их делать больше оружия, инспектировал вместе с Корнутом недавно набранный легион, предназначавшийся для защиты Рима. Однако оратор знал, что дело республики безнадежно, особенно когда увидел, как Фульвию несут в открытых носилках через форум в сопровождении большой свиты.
– Я думал, мы в конце концов избавились от этой мегеры, – пожаловался он за обедом, – и вот пожалуйста – она здесь, все еще в Риме и рисуется напоказ, хотя ее мужа наконец-то объявили врагом общества. Стоит ли удивляться, что мы в таком отчаянном положении? Как такое возможно, когда все ее имущество должно быть конфисковано?
Наступила пауза, а потом Помпоний Аттик тихо сказал:
– Я одолжил ей кое-какие деньги.
– Ты?! – Цицерон перегнулся через стол и вгляделся в него, как в какого-то загадочного незнакомца. – Почему, во имя неба, ты так поступил?
– Мне стало ее жалко.
– Нет, не стало! Ты захотел, чтобы Антоний был тебе обязан. Это – мера предосторожности. Ты думаешь, что мы проиграем.
Аттик этого не отрицал, и Марк Туллий ушел из-за стола.
В конце того несчастного месяца «июля» в Сенат поступили сообщения о том, что армия Октавиана свернула свой лагерь в Ближней Галлии, перешла через Рубикон и марширует на Рим. Хотя Цицерон и ожидал этого, вести все равно обрушились на него сокрушительным ударом. Он дал слово римскому народу, что если «посланному богами мальчику» дадут империй, тот будет образцовым гражданином.
«В этой войне нас преследовали все мыслимые неудачи, – плакался он Бруту. – Я пишу это, испытывая величайшую скорбь оттого, что вряд ли смогу выполнить обещания, данные в отношении молодого человека, почти мальчика, за которого я поручился перед республикой».
Именно тогда мой друг спросил, не считаю ли я, что он должен покончить с собой ради сохранения чести – и впервые я увидел, что это говорится не ради пустой рисовки. Я ответил, что не думаю, чтобы дело дошло до такого.
– Может, и нет, но я должен быть готов, – заявил Цицерон. – Я не хочу, чтобы ветераны Цезаря запытали меня до смерти, как Требония. Вопрос в том, как это сделать. Сомневаюсь, что смогу не испугаться клинка… Как думаешь, не уронит ли меня в глазах потомства, если вместо клинка я выберу способ Сократа и приму цикуту?
– Уверен, что не уронит.
Цицерон попросил меня приобрести для него яд, и я в тот же день отправился к врачу, который дал мне маленький кувшинчик. Врач не спросил, зачем он мне нужен; полагаю, он и так все понимал.
Несмотря на восковую печать на кувшинчике, я учуял удушливый запах, похожий на запах мышиного помета.
– Сделано из семян, – объяснил врач. – Из самой ядовитой части растения, которую я растолок в порошок. Должна подействовать малейшая доза – не больше щепотки, проглоченной с водой.
– Как быстро действует яд? – спросил я его.
– Часа три или около того.
– Это болезненно?
– Яд вызывает медленное удушье. Сам как думаешь, больно это или нет?
Я положил кувшинчик в шкатулку, а шкатулку запер в сундук в своей комнате, как будто спрятанная с глаз долой смерть могла быть отсрочена.
