В конце вечера два старых врага тепло пожали друг другу руки и выразили глубокое удовлетворение тем, что любое малейшее недопонимание, которое, возможно, между ними было, наконец-то осталось в прошлом.
– Да эти недопонимания – просто плод воображения, – заявил Цицерон, покрутив пальцами. – Пусть они полностью сотрутся из нашей памяти. Надеюсь, наши союз и дружба будут продолжаться к чести нас обоих, ведь наш с тобой жребий пал на одну и ту же политическую почву. Во всех делах, которые коснутся тебя во время твоего отсутствия, моя преданность, неустанное служение и любое влияние, какое я смогу оказать, будут в твоем полном и безоговорочном распоряжении.
Но, когда мы устроились в экипаже, чтобы ехать домой, мой господин заговорил совсем по-другому:
– Какой же он законченный негодяй!
День или два спустя – и за целых два месяца до окончания срока его пребывания на посту консула, так ему не терпелось отбыть – Красс покинул Рим в красном плаще и в полной форме полководца. Помпей, его соконсул, вышел из здания Сената, чтобы посмотреть на его отъезд.
Трибун Атей Капитон попытался задержать Марка Лициния на форуме за незаконное начало войны, а когда его отбросили в сторону офицеры Красса, побежал вперед, к городским воротам, и зажег жаровню. Когда Марк Красс проезжал мимо, Капитон бросил в пламя ладан и возлияния и призвал проклятия на его голову и на всю его экспедицию, мешая заклинания с именами странных и ужасных божеств. Суеверный римский люд пришел в ужас и кричал триумвиру, чтобы тот никуда не ездил. Но Красс только посмеялся и, напоследок весело помахав рукой, повернулся к городу спиной и пришпорил лошадь.
Такова была жизнь Цицерона в ту пору – он ходил на цыпочках между тремя великими людьми государства, пытаясь оставаться в хороших отношениях с каждым из них, выполняя их приказания и втайне приходя в отчаяние из-за будущего республики, но ожидая лучших времен и надеясь, что они еще настанут.
Он искал прибежища в книгах, особенно по философии и истории, и однажды, вскоре после того, как Квинт уехал, чтобы присоединиться к Цезарю в Галлии, объявил мне, что решил написать собственную работу. Это слишком опасно, сказал он, открыто нападать на нынешнее политическое положение в Риме. Но он сумеет подойти к делу по-другому, обновив «Республику» Платона и описав, каким может быть идеальное государство.
– Кто сможет против этого возразить?
«Великое множество людей», – подумал я, но придержал свое мнение при себе.
Я вспоминаю работу над этим трудом – в конечном итоге она заняла почти три года – как один из самых светлых периодов моей жизни. Как и бывает с большинством литературных произведений, работа эта повлекла за собой много жестоких разочарований и неудачных начал. Первоначально Цицерон планировал написать все на девяти свитках, но потом сократил их число до шести. Он решил облечь свой труд в форму воображаемой беседы между группой исторических лиц, сделав главным одного из своих кумиров – Сципиона Эмилиана, завоевателя Карфагена. Эти люди, по его плану, должны были собраться на вилле во время религиозного праздника, чтобы обсудить природу политики и то, как должно быть организовано общество. Цицерон рассудил, что никто не станет возражать, если опасные идеи будут вложены в уста легендарных деятелей римской истории.
Он начал диктовать текст на своей новой вилле в Кумах во время перерыва в заседаниях Сената, сверяясь со всеми древними текстами, и в один достопамятный день мы поехали на виллу Фавста Корнелия Суллы – сына бывшего диктатора, который жил неподалеку от нас на побережье. Союзник Цицерона Милон, поднимавшийся по ступенькам политической карьеры, только что женился на сестре-близняшке Суллы, и на свадебном завтраке, где присутствовал Цицерон, Фавст предложил ему в любое время пользоваться своей библиотекой. Это было одно из самых ценных собраний в Италии: почти тридцать лет назад свитки привез из Афин Сулла-диктатор, и, что поразительно, среди них было большинство оригинальных манускриптов Аристотеля, написанных его рукой три века тому назад.
Сколько бы я ни прожил, никогда не забуду, с каким чувством я разворачивал каждую из восьми книг «Политики» Аристотеля: крошечные валики с мелкими греческими буквами. Края их были слегка повреждены влагой пещер Малой Азии, где их прятали много лет. Это было все равно что протянуться назад сквозь время и прикоснуться к лицу бога.
Но я чересчур отвлекся от темы. Самое главное – Цицерон впервые изложил черным по белому свое политическое кредо, которое я могу подытожить так: во-первых, политика – самое благородное из всех поприщ («нет никакого другого занятия, в котором человеческие добродетели настолько приближались бы к величественным функциям богов», «нет благороднее мотива для вступления в общественную жизнь, чем решимость не находиться под управлением безнравственных людей»); во-вторых, ни индивидууму, ни объединению индивидуумов нельзя позволять делаться слишком могущественными; в-третьих, политика – это профессия, а не увеселение для дилетантов (нет ничего хуже, чем правление «умных поэтов»); в-четвертых, государственный деятель должен посвятить свою жизнь изучению «науки политики, чтобы заблаговременно приобрести все знания, которые могут ему пригодиться когда-нибудь в будущем»; в-пятых, власть в государстве всегда должна быть разделена; и, наконец, в-шестых, есть три известных формы правления – монархия, аристократия и власть народа, и самое лучшее – это смесь всех трех, потому что каждое отдельно взятое может привести к бедствиям: цари могут быть своевольными, аристократы – эгоистичными, а «разнузданное большинство, наслаждаясь непривычной властью, – ужаснее пожара на корабле в бушующем море».
Сейчас я часто перечитываю труд моего хозяина «О государстве» и всегда бываю взволнован, особенно тем местом в конце шестой книги, где Сципион описывает, как ему во сне является его дед и забирает его на небеса, чтобы показать, как мала Земля в сравнении с грандиозностью Млечного Пути, в котором духи умерших государственных деятелей находятся в виде звезд. На это описание автора вдохновили безбрежные ясные небеса над Неаполитанским заливом: «Я глядел туда и сюда, и все казалось мне изумительно красивым. Там были звезды, которых мы никогда не видим с Земли, и все они были больше, чем мы когда-либо воображали. Звездные сферы были гораздо больше Земли; воистину сама Земля казалась мне такой маленькой, что я с пренебрежением отнесся к нашей империи, покрывавшей, если можно так выразиться, единственную точку на ее поверхности».
«Если б ты посмотрел ввысь, – сказал старик Сципиону, – и разглядел этот вечный дом и место отдохновения, тебя больше не беспокоили бы сплетни вульгарного стада и ты перестал бы верить в человеческое вознаграждение за свои подвиги. Ничья репутация не проживет очень долго – ведь то, что говорят люди, умирает вместе с ними, и репутация стирается забывчивостью следующих поколений».
Сочинение таких пассажей было главным утешением Цицерона в одинокие дни тех лет, которые он провел, удалившись от дел. Но перспектива того, что он когда-нибудь снова сможет применить свои принципы на деле, казалась воистину отдаленной.
