Думаю, наш охранник заблудился, а может, его соблазнили забегаловки Патр, потому что с тех пор, как мы покинули Киликию, все шесть ликторов со скуки приобрели привычку пить, как лошади. Как бы то ни было, мы появились на вилле раньше нашего посланника – только для того, чтобы узнать, что Курий два дня назад уехал по делам… Но затем мы услышали в доме голоса беседующих мужчин. И звучали эти голоса очень знакомо! Мы переглянулись, будучи не в силах поверить своим ушам, а потом поспешили мимо управляющего в таблинум – и нашли там сидящих тесной группой Квинта, Марка и Квинта-младшего. Они повернулись, изумленно уставились на нас, и я сразу ощутил некое замешательство. Я практически не сомневался, что эти трое говорили о нас дурно – вернее, не о нас, а о Цицероне. Должен добавить, правда, что замешательство через мгновение прошло – Марк Туллий его даже не заметил, – и мы ринулись друг к другу и стали целоваться и обниматься с искренней любовью.
Я был потрясен осунувшимся видом всех троих родственников моего друга. В них было нечто затравленное, как и в других выживших при Фарсале, хотя они и пытались не показать этого.
Квинт-старший воскликнул:
– Какая поразительная удача! Мы наняли судно и планировали завтра отправиться на Керкиру, услышав, что там собирается Сенат. Подумать только, мы могли бы с вами разминуться! Что случилось? Совещание закончилось раньше, чем ожидалось?
– Нет, совещание все еще идет, насколько мне известно, – ответил Цицерон.
– Но ты не с ними? – удивился его брат.
– Давайте обсудим это позже. Сперва позволь услышать, что случилось с вами.
Его родные стали рассказывать свою историю по очереди, как бегуны, передающие друг другу палочку во время эстафеты, – сперва о месячном марше в погоне за армией Цезаря и случайных стычках по дороге, а затем о великом столкновении армий при Фарсале. Накануне битвы Помпею Великому приснилось, будто он входит в храм Венеры Победительницы в Риме и люди аплодируют ему, когда он преподносит богине военную добычу. Помпей проснулся довольный, думая, что это доброе предзнаменование, но потом кто-то заметил, что Цезарь именует себя прямым потомком Венеры, и Помпей немедленно решил, что сон имеет значение противоположное тому, на какое он надеялся.
– И с этого момента, – сказал Квинт-старший, – он как будто смирился с поражением и вел себя соответственно.
Оба Квинта стояли во второй линии, и поэтому избежали самого худшего места в сражении. А вот Марк находился в самой гуще битвы. Он считал, что убил по меньшей мере четырех врагов – одного копьем, троих мечом – и был уверен в победе до тех пор, пока когорты Десятого легиона Цезаря не поднялись перед ними, как будто прямо из-под земли.
– Наши подразделения рассыпались. Это была бойня, отец, – сказал сын Цицерона.
У них ушла добрая часть месяца, основную часть которой они провели, терпя лишения и избегая патрулей Цезаря, чтобы добраться до западного побережья.
– А Помпей? – спросил Цицерон. – О нем есть известия?
– Никаких, – ответил его брат, – но, кажется, я догадываюсь, куда он направился: на восток, к Лесбосу. Туда он отослал Корнелию – дожидаться вестей о его победе. Я уверен, что, побежденный, он отправился к ней за утешением – вы же знаете, каков он со своими женами. Цезарь тоже наверняка догадался об этом. Он рвется за ним, как наемный головорез в погоне за беглым рабом. Я ставлю на Цезаря в этой гонке. И, если он поймает Помпея или убьет его, что, по-твоему, это будет значить для войны?
– О, похоже, война будет продолжаться, что бы ни случилось, – вздохнул Марк Туллий, – но будет продолжаться без меня.
И он рассказал, что произошло на Керкире.
Я уверен, что Цицерон не собирался говорить легкомысленным тоном. Он просто был счастлив, потому что нашел свою семью живой, и, естественно, его веселое настроение сказалось на его репликах. Но, когда мой друг повторил, с неким удовлетворением, свою колкость насчет орлов и галок, высмеял саму идею о том, что должен был возглавить «это проигрышное дело», и посмеялся над тупоголовостью младшего Гнея Помпея («В сравнении с ним даже отец его выглядит смышленым!») – я увидел, что Квинт-старший начал раздраженно двигать челюстью, и даже выражение лица Марка стало натянутым и неодобрительным.
– Значит, вот так? – спросил брат Цицерона холодным, безжизненным голосом. – Наша семья покончила со всем этим делом?
– Ты не согласен? – повернулся к нему Марк Туллий.
– Я чувствую, что тебе стоило бы посоветоваться со мной.
– Как я мог с тобой посоветоваться? Тебя там не было.
– Да, не было. А как я мог там быть? Я сражался на войне, присоединиться к которой меня поощрял ты, а потом пытался спасти свою жизнь, жизнь твоего сына и твоего племянника!
Слишком поздно Цицерон увидел, что дал маху.
– Мой дорогой брат, уверяю тебя, твое благо – благо всех вас – всегда стояло в моих мыслях на первом месте! – попытался он уверить Квинта.
– Избавь меня от своей казуистики, Марк, – отозвался тот. – В твоих мыслях никогда ничего не стояло на первом месте, кроме тебя самого. Твоя честь, твоя карьера, твои интересы – с тем чтобы, когда другие мужчины отправляются умирать, ты оставался позади со стариками и женщинами, наводя глянец на свои речи и плоские остроты!
– Пожалуйста, Квинт… Ты рискуешь вот-вот сказать слова, о которых потом пожалеешь, – предупредил Цицерон младшего брата.
– Единственное, о чем я жалею, так это о том, что не сказал их несколько лет назад. Поэтому позволь сказать их теперь. А ты окажешь мне любезность и будешь сидеть и в кои-то веки меня слушать! Всю жизнь я провел, будучи лишь твоим приложением – я для тебя не важнее этого бедняги Тирона, который подорвал здоровье, служа тебе… Вообще-то, я даже менее важен, потому что, в отличие от него, не умею записывать твои речи. Когда я отправился в Азию в качестве губернатора, ты хитростью заставил меня оставаться там два года вместо одного, чтобы получить доступ к моим деньгам и оплатить свои долги. Во время твоего изгнания я чуть не погиб, сражаясь с Клодием на улицах Рима, а когда ты вернулся домой, меня вознаградили тем, что снова выпроводили – в Сардинию, чтобы умаслить Помпея. И вот теперь, в основном благодаря тебе, я здесь – на стороне проигравших в гражданской войне, тогда как для меня было бы большой честью стоять бок о бок с Цезарем, который отдал под мое командование легион в Галлии…
Квинт-старший наговорил и много другого в том же духе. Цицерон выдержал все это, не сказав ни слова и не шевельнувшись, если не считать того, что время от времени он сжимал и разжимал руки на подлокотниках кресла. Его сын Марк наблюдал за происходящим, белый от потрясения, а молодой Квинт ухмылялся и кивал. Что же касается меня, то мне очень хотелось уйти, но я не мог: некая сила как будто приковала меня к месту.
Брат Цицерона взвинтил себя, придя в такую ярость, что к концу речи задохнулся. Его грудь вздымалась, будто он поднимал тяжелый груз.
