– Да, очень хорошо, молодой человек, довольно, – остановил он нашего гостя. – Я понял: ты рад меня видеть! Иди сюда.
С этими словами Цицерон шагнул вперед, раскинув руки, и эти двое обнялись.
В дальнейшие годы моего хозяина много критиковали за его дружбу с Милоном. И это было оправданно, потому что молодой трибун был упрямым, вспыльчивым и безрассудным. Однако бывают дни, когда эти черты характера ценнее благоразумия, спокойствия и осторожности – а тогда были как раз такие времена. Кроме того, Цицерона тронуло, что Тит Анний приехал в такую даль, чтобы повидаться с ним: это заставило Марка Туллия почувствовать, что с ним еще не все кончено. Он пригласил Милона остаться на обед и приберечь до той поры все, что тот должен сказать. Цицерон даже слегка занялся собой ради такого случая, расчесав волосы и переодевшись в менее похоронный наряд.
Планций отсутствовал – он в это время находился во внутренней части страны, в Тавриане, вынося приговоры в тамошних судебных разбирательствах, – и поэтому за трапезой нас собралось только трое. Спутник Милона, мирмиллон
[12] по имени Бирра, обедал на кухне: даже такой добродушный человек, как Цицерон, известный тем, что время от времени мирился с присутствием актера за своим обеденным столом, отказывался есть вместе с гладиатором. Мы возлегли в саду в своего рода шатре из тонкой сети, поставленном, чтобы не пустить внутрь москитов, и за следующие несколько часов узнали кое-что о Милоне и о том, почему тот предпринял такое трудное путешествие в семь сотен миль.
Тит Анний рассказал, что происходит из благородной, но нуждающейся в средствах семьи. Его усыновил дед с материнской стороны, и все равно денег не хватало, так что ему пришлось зарабатывать на жизнь в качестве владельца гладиаторской школы в Кампании, поставляя бойцов для похоронных игр в Риме. («Неудивительно, что мы никогда о нем не слышали», – заметил мне позже Цицерон.) Дела Милона часто приводили его в город, и он заявил, что его ужасали насилия и запугивания, развязанные Клодием. Он плакал, видя, как Цицерона изводили и позорили и, в конце концов, выгнали из Рима. Благодаря своей профессии, он решил, что имеет уникальную возможность помочь восстановить порядок, после чего связался через посредников с Помпеем и сделал ему предложение.
– То, что я собираюсь раскрыть, строго конфиденциально, – сказал он, искоса взглянув на меня. – Об этом не должен услышать ни слова никто, кроме нас троих.
– А кому я расскажу? – парировал Марк Туллий. – Рабу, который выносит мой ночной горшок? Повару, который приносит мне еду? Уверяю, больше я ни с кем не вижусь!
– Очень хорошо, – ответил наш новый знакомый.
А потом он рассказал о том, что предложил Помпею: передать в его распоряжение сотню пар отлично натренированных бойцов, чтобы отбить центр Рима и покончить с контролем Клодия над законодательным собранием. Взамен Милон просил определенную сумму на покрытие расходов, а также поддержку Помпея на выборах в трибуны.
– Ты же понимаешь, я не мог сделать всего этого просто как частный гражданин – меня бы казнили, – объяснил он. – Я сказал, что мне нужна неприкосновенность должностного лица.
Цицерон внимательно рассматривал Милона, едва прикасаясь к еде.
– И что на это ответил Помпей? – поинтересовался он.
– Сперва он от меня отмахнулся. Сказал, что подумает. Но потом возникло дело с принцем Армении, когда люди Клодия убили Папирия. Ты об этом знаешь?
– Да, мы кое-что слышали.
– Так вот, убийство друга как будто заставило Помпея Великого и вправду подумать над моими словами, потому что в тот день, когда Папирия возложили на погребальный костер, Помпей вызвал меня в свой дом. «Та идея насчет того, чтобы ты сделался трибуном… Считай, что мы договорились», – сказал он мне.
– И как Клодий отреагировал на твое избрание? – спросил Марк Туллий. – Он должен был понимать, что у тебя на уме.
– Вот поэтому я здесь. А теперь – то, о чем ты не слышал, поскольку я покинул Рим сразу после того, как это случилось, и ни один гонец не мог добраться сюда быстрее меня…
Тит Анний замолчал и поднял чашу, чтобы ему налили еще вина. Наш гость не торопился, рассказывая свою историю, – он явно был хорошим рассказчиком и собирался поведать все в нужное время.
– Это было недели две тому назад, вскоре после выборов. Помпей занимался какими-то мелкими делами на Форуме, когда наткнулся на шайку людей Клодия. Несколько толчков и пиханий – и один из них выронил кинжал. Это видело множество людей, и поднялся оглушительный крик, что они собирались убить Помпея. Свита Помпея быстро вывела его с Форума и доставила домой, где тот забаррикадировался… И он все еще сидит там, насколько мне известно, и компанию ему составляет только госпожа Юлия.
Цицерон удивленно вскинул брови:
– Помпей Великий забаррикадировался в собственном доме?
– Я не буду тебя винить, если ты решишь, что это смешно. Да и кто бы так не решил? В этом есть суровая справедливость, и Помпей это знает. Вообще-то он сказал мне, что величайшей ошибкой в его жизни было позволить Клодию выгнать тебя из города.
– Помпей так сказал?
– Вот почему я мчался через три страны, почти не останавливаясь для сна и еды, – чтобы доставить тебе весть о том, что он делает все возможное для отмены твоего изгнания. Он хочет, чтобы ты вернулся в Рим, чтобы мы втроем сражались бок о бок ради спасения республики от Клодия и его банды! Что ты на это скажешь?
Милон напоминал пса, только что положившего к ногам хозяина убитую дичь – будь у него хвост, он бы постукивал им о ткань ложа. Но, если он ожидал восторга или благодарности, ему пришлось разочароваться. Может, Цицерон и пребывал в унынии и у него был неприбранный вид, но он сразу проникал в суть вещей. Марк Туллий покачал вино в своей чаше и нахмурился, прежде чем заговорить.
– И Цезарь с этим согласен?
– А вот это, – сказал тот, слегка шевельнувшись на ложе, – должен уладить с ним ты. Помпей сыграет свою роль, но ты должен сыграть свою. Для него будет трудно провести кампанию по возвращению тебя из изгнания, если Цезарь будет решительно возражать.
– Итак, он хочет, чтобы я помирился с Юлием Цезарем?
– Он сказал – чтобы ты «успокоил» его.
Пока мы разговаривали, стемнело. Рабы зажгли лампы вокруг сада, их свет теперь затеняли ночные мотыльки. Но на столе света не было, поэтому я не мог как следует разглядеть выражение лица Цицерона. Он долго молчал. Как обычно, было ужасно жарко, и я улавливал ночные звуки Македонии: стрекот цикад и писк москитов, время от времени – собачий лай и голоса местного люда на улицах, говорящего на странном, грубом языке. Я гадал, не думает ли Марк Туллий о том же, о чем думал я: что еще один год в таком месте убьет его? Может, у него и были такие мысли, потому что в конце концов он вздохнул, сдаваясь, и спросил:
