К Марку Туллию заглянул Аттик и упрекнул его за то, что тот позволил устроить этот спектакль:
– Ты, Брут и остальные совсем сошли с ума!
– Тебе легко говорить, – ответил оратор. – Но как можно было этому помешать? Мы не контролируем ни город, ни Сенат. Критические ошибки были сделаны не после убийства, а до него. Даже ребенок должен был предвидеть, что будет, если просто убрать Цезаря, – и на том успокоиться. А теперь нам приходится иметь дело с завещанием диктатора.
Брут и Кассий прислали гонцов, сообщая, что собираются весь день похорон провести дома: они наняли охранников и советовали Цицерону сделать то же самое. Децим со своими гладиаторами забаррикадировался в доме и превратил его в крепость. Однако Марк Туллий отказался принять такие меры предосторожности, хотя при этом благоразумно решил не показываться на публике. Вместо этого он предложил, чтобы я присутствовал на похоронах и описал ему, как все было.
Я не возражал против того, чтобы пойти туда, – меня бы все равно никто не узнал. Кроме того, мне хотелось увидеть похороны. Я ничего не мог с собой поделать: втайне я испытывал определенное уважение к Цезарю, который в течение многих лет всегда вел себя учтиво по отношению ко мне.
Поэтому я спустился на форум перед рассветом, неожиданно осознав, что прошло уже пять дней после убийства. Среди такого наплыва событий трудно было уследить за временем.
Центр города уже был забит народом: там были тысячи людей, не только мужчин, но и женщин. Там собрались не столько учтивые горожане, сколько старые солдаты, городская беднота, много рабов и масса евреев, которые почитали Цезаря за то, что тот позволил им заново отстроить стены Иерусалима.
Я ухитрился пробраться вокруг огромной толпы до поворота Священной дороги, где должен был пройти кортеж, и спустя несколько часов после того, как занялся день, увидел вдалеке процессию, начавшую покидать официальную резиденцию главного жреца.
Процессия прошла прямо передо мной, и я изумился тому, как ее спланировали: Антоний и наверняка Фульвия не упустили ничего, что могло бы воспламенить чувства людей. Первыми шли музыканты, играя свои навязчивые протяжные похоронные напевы, потом перед толпой пробежали с воплями танцоры, переодетые в духов подземного мира, которые принимали позы горя и ужаса, дальше шли домашние рабы и вольноотпущенники, несшие бюсты Цезаря, а за ними проследовали не один, а целых пять актеров, изображавших каждый из триумфов Гая Юлия, в восковых масках диктатора, настолько невероятно похожих на его живое лицо, что чувствовалось, будто он восстал из мертвых в пяти лицах и во всей своей славе. После этих актеров на открытых носилках пронесли макет трупа в натуральную величину – он был нагим, не считая набедренной повязки, со всеми колотыми ранами, включая ту, что была на лице, изображенными глубокими красными разрезами в белой восковой плоти: это заставило зрителей задохнуться и заплакать, а некоторые женщины даже упали в обморок. Потом на плечах сенаторов и солдат пронесли на ложе из слоновой кости само тело, закутанное в пурпурно-золотые покровы, а за ним следовали вдова Цезаря Кальпурния и его племянница Атия, с прикрытыми лицами, одетые в черное и поддерживающие друг друга. Их сопровождали родственники, а после них, наконец, шли Антоний, Пизон, Долабелла, Гирций, Панса, Бальб, Оппий и все ведущие соратники Цезаря.
После того как прошел кортеж, наступила странная пауза, пока тело переносили к лестнице позади ростры. Ни до, ни после этого я не встречал в центре Рима посреди дня такой абсолютной тишины. Во время зловещего затишья скорбящие заполнили возвышение, а когда наконец появился труп, ветераны Цезаря начали колотить мечами по щитам, как, должно быть, делали на поле боя, – это был ужасающий, воинственный, устрашающий грохот. Тело осторожно поместили в золотой шатер, после чего Антоний шагнул вперед, чтобы прочесть панегирик, и поднял руку, призывая к молчанию.
– Мы пришли, чтобы проститься не с тираном! – сказал он, и его могучий голос торжественно прозвенел среди храмов и статуй. – Мы пришли, чтобы проститься с великим человеком, предательски убитым в священном месте теми, кого он помиловал и продвинул!
Марк Антоний заверил Сенат, что будет говорить сдержанно, и теперь нарушил свое обещание на первых же словах и в течение следующего часа постарался ввергнуть обширную аудиторию, уже взбудораженную зрелищной процессией, во тьму горя и ярости. Он раскинул руки. Он чуть ли не упал на колени. Он бил себя в грудь и показывал на небеса. Он перечислил достижения Цезаря. Он рассказал им о завещании убитого правителя – о подарке каждому гражданину, об общественном парке, о горькой иронии того, что Цезарь почтил Децима.
– И, более того, этот Децим Брут, который был ему как сын, – и Юний Брут, и Кассий, и Цинна, и остальные – эти люди дали клятву, дали торжественное обещание верно служить Цезарю и защищать его! – гремел голос Марка Антония. – Сенат объявил им амнистию, но, клянусь Юпитером, как бы я хотел отомстить, если бы благоразумие не сдерживало меня!
Короче, он использовал все ораторские уловки, отвергнутые суровым Брутом. А потом пришло время его – или Фульвии? – завершающего мастерского хода. Антоний вызвал на возвышение одного из актеров в маске Цезаря, так похожей на живое лицо, и тот сиплым голосом продекламировал перед толпой знаменитую речь из трагедии Пакувия
[80] «Суд об оружии»:
– Не я ль, несчастный, спас тех негодяев, что привели меня к могиле?
Исполнение это было опасно мастерским – оно казалось посланием из Подземного мира. А потом, вызвав стоны ужаса, манекен трупа Цезаря подняли каким-то хитроумным приспособлением и повернули, заставив описать полный круг, чтобы продемонстрировать все его раны.
С этого момента похороны Юлия Цезаря шли по образцу похорон Клодия. Тело полагалось сжечь на погребальном костре, уже приготовленном на Марсовом поле, но, когда его снесли с ростры, сердитые голоса закричали, что вместо этого его нужно кремировать в зале Сената Помпея, где было совершено преступление, или на Капитолии, где заговорщики нашли убежище. Потом толпа, повинуясь некоему коллективному импульсу, передумала и решила, что тело следует сжечь прямо здесь, на месте. Антоний же ничего не сделал, чтобы остановить все это: он только снисходительно смотрел, как вновь разоряются книжные лавки Аргилета и как люди тащат скамьи из судов в центр форума и громоздят их в кучу.
Похоронные носилки Цезаря водрузили на костер и подожгли факелом. Актеры, танцовщики и музыканты стащили свои балахоны и маски и швырнули их в пламя. Толпа последовала их примеру: в приступе истерии люди срывали с себя одежду, и она летела в огонь вместе со всем, что могло гореть. Затем толпа начала бегать по улицам с факелами, выискивая дома убийц, и мне, наконец, изменило мужество – я направился обратно на Палатин. По дороге я прошел мимо бедного Гельвия Цинны, поэта и трибуна, которого толпа перепутала с его тезкой, претором Корнелием Цинной, упомянутым Антонием в речи. Его, вопящего, с петлей на шее, волокли прочь, а после его голову демонстративно носили вокруг форума на шесте.
