Раздалось несколько криков: «Нет!» и «Он тебя подкупил!» со стороны сторонников Антония, но они потонули в аплодисментах остальных членов Сената. Марк Туллий показал на дверь.
– Разве вы не замечаете переполненный форум и то, как римляне поддерживают возвращение их свобод? Не замечаете, как теперь, когда после долгого перерыва они видят, что мы собрались здесь в таком количестве, они надеются, что мы собрались как свободные люди?
Так началось то, что стало известно как Третья республика. Эта речь повернула римскую политику вокруг ее оси. Она расточала хвалы Октавиану – или Цезарю, как теперь Цицерон впервые назвал его. «Кто непорочнее этого молодого человека? Кто скромнее? Есть ли среди нас более яркий пример юности со старинной чистотой?» – вопрошал он собравшихся. Его речь указывала путь к стратегии, которая все еще могла привести к спасению республики: «Бессмертные боги дали нам этих хранителей: для города – Цезаря, для Галлии – Децима». Но что, возможно, было еще важнее для уставших и измученных заботами сердец – спустя месяцы и годы вялой покорности она зажгла в Сенате боевой дух.
– Сегодня впервые после долгого перерыва мы вступили во владения свободы, – говорил мой друг. – Мы рождены для славы и для свободы. И если наступил последний эпизод долгой истории нашей республики, то давайте, по крайней мере, вести себя, как отважные гладиаторы: они встречают смерть с честью. Давайте позаботимся о том, чтобы и мы – мы, стоящие превыше всех прочих народов на земле! – тоже пали с достоинством, а не служили позору.
Эта речь возымела такой эффект, что, когда Цицерон сел, основная часть Сената тут же встала и ринулась к нему, чтобы столпиться вокруг с поздравлениями. Было ясно, что в данный момент он покорил сердца всех.
По просьбе оратора было вынесено предложение поблагодарить Децима за его защиту Ближней Галлии, восхвалить Октавиана за его «помощь, храбрость и рассудительность» и пообещать ему будущие почести, как только в новом году избранные консулами созовут Сенат. Это приняли подавляющим большинством голосов. Потом, что было крайне необычно, трибуны пригласили именно Цицерона, а не обслуживающего магистрата, выйти на форум и доложить народу, что решил Сенат.
Перед тем как мы отправились на встречу с Октавианом, мой друг сказал нам, что власть в Риме лежит в пыли и просто ожидает, чтобы кто-нибудь ее поднял. Именно это он и сделал в тот день. Цицерон взобрался на ростру – Сенат наблюдал за ним – и повернулся лицом ко всем этим тысячам граждан.
– Ваше невероятное число, римляне, – взревел он, – и размер – самый огромный, какой я могу припомнить, – этой ассамблеи вдохновляет меня на то, чтобы защищать республику, и дает надежду на ее восстановление! Я могу сказать вам, что Сенат только что поблагодарил Гая Цезаря, который защищал и защищает государство и вашу свободу!
Над толпой вознесся вал аплодисментов.
– Я предлагаю, – прокричал Цицерон, силясь, чтобы его услышали, – я предлагаю вам, римляне, поприветствовать самыми теплыми аплодисментами имя благороднейшего молодого человека! Божественные и бессмертные почести причитаются ему за его божественные и бессмертные услуги! Вы сражаетесь, римляне, против врага, с которым невозможны мирные соглашения. Антоний не просто преступный и подлый человек: он чудовищное и дикое животное. Вопрос не в том, на каких условиях мы будем жить, но в том, будем ли мы жить вообще или погибнем в муках и бесчестии! Что касается меня, то я не пожалею ради вас никаких усилий. Сегодня мы – впервые после долгого перерыва – по моему совету и по моей просьбе, были воспламенены надеждой на свободу!
С этими словами оратор сделал шаг назад, чтобы дать понять – его речь закончена. Толпа взревела и одобрительно затопала ногами, и для Цицерона начался последний – и самый восхитительный – этап его карьеры государственного деятеля.
Расшифровав свои стенографические заметки, я записал обе речи, и команде писцов снова пришлось работать поэтапно, чтобы скопировать их. Речи были вывешены на форуме и отправлены Бруту, Кассию, Дециму и другим выдающимся людям республиканского дела. Само собой, копии послали также Октавиану, который сразу же прочитал их и ответил в течение недели:
«От Гая Цезаря его другу и наставнику Марку Цицерону – привет. Твоя последняя “филиппика” доставила мне огромное наслаждение. “Непорочный”… “Скромный”… “Чистый”… “Божественный ум”… У меня горят уши! Серьезно, не перебарщивай, старина, потому что я могу стать обманутыми надеждами! Мне бы очень хотелось как-нибудь поговорить с тобой о тонкостях ораторского искусства – я знаю, сколь многому могу у тебя научиться и в этом вопросе, и в других. Итак – вперед! Как только я получу от тебя известие, что моя армия признана законной и у меня есть необходимые полномочия для ведения войны, я двину свои легионы на север, чтобы атаковать Антония».
Теперь все тревожно ожидали следующего собрания Сената, которое должно было состояться в первый день января. Цицерон волновался, что они зря тратят драгоценное время:
– Самое важное правило политики – это всегда заставлять события двигаться.
Он отправился повидаться с Гирцием и Пансой и долго убеждал их назначить собрание на более ранний срок, но те отказались, говоря, что у них нет на это законных полномочий. И все-таки Марк Туллий полагал, что оба эти человека доверяют ему и что они втроем выступают единым фронтом. Однако когда с наступлением нового года на Капитолии, в соответствии с традицией, состоялись жертвоприношения и Сенат удалился в храм Юпитера, чтобы обсудить положение в государстве, Цицерона ждало ужасное потрясение. И Панса, который руководил собранием и прочел вступительную речь, и Гирций, выступавший следующим, выразили надежду, что, какой бы угрожающей ни была ситуация, все еще остается возможность найти мирное решение проблем с Антонием. Не это хотел услышать мой друг!
Как старший экс-консул он ожидал, что его вызовут выступать следующим, и поэтому встал. Но Панса проигнорировал его, вместо этого вызвав своего тестя Квинта Калена, старого приверженца Клодия и закадычного друга Антония. Калена никогда не избирали консулом – его просто назначил на эту должность диктатор. Это был приземистый, дородный человек с телосложением кузнеца и с невеликим талантом оратора, но говорил он напрямик, и его слушали с уважением.
– Этот кризис, – сказал он, – премудрый и знаменитый Цицерон подал как войну между республикой, с одной стороны, и Марком Антонием – с другой. Но это неправильно, сограждане. Это война между тремя разными партиями: Антонием, назначенным губернатором Ближней Галлии голосованием этого собрания и народа, Децимом, отказывающимся подчиниться командованию Антония, и мальчиком, набравшим личную армию и стремящимся заполучить все, что сможет. Из этих троих я лично знаю Антония и благоволю к нему. Может, в качестве компромисса мы должны предложить ему губернаторство в Дальней Галлии? Но, если для вас это чересчур много, я предлагаю, чтобы мы, по крайней мере, оставались нейтральными.
Когда он сел, Цицерон снова поднялся, но Панса опять проигнорировал его и вызвал Луция Кальпурния Пизона, бывшего тестя Цезаря, которого Марк Туллий, естественно, тоже считал своим союзником. Пизон произнес длинную речь, суть которой заключалась в том, что он всегда считал Марка Антония опасным для государства и до сих пор так считает, однако, пережив последнюю гражданскую войну, не имеет желания пережить еще одну и полагает, что Сенат должен предпринять последнюю попытку закончить дело миром, послав делегацию к Антонию с предложением соглашения.
