Фанни почувствовала, как ее сердце вдруг бешено забилось.
— Принеси мне шкатулку с украшениями… Она там, на туалетном столике…
Фанни послушно поднялась, но ее ноги стали как будто ватными, и она с трудом проделала путь до туалетного столика и обратно.
Герцогиня взяла в руки шкатулку и с трудом открыла ее.
— Это не фамильные драгоценности, а мои собственные, подаренные мне герцогом, поэтому я могу распоряжаться ими по своему собственному усмотрению… Теперь все это принадлежит тебе, — тихо сказала она.
— Но… я не могу… я не имею права… ведь есть другие, гораздо более близкие тебе люди…
— Ты — мой самый близкий человечек, Фанни, и я… хранила все это для тебя… Эти драгоценности — станут частью твоего приданого, моя девочка… Мы никогда прежде не говорили с тобой о деньгах, но теперь, когда ты стала совсем взрослой… ты должна знать, что у тебя есть эти украшения и деньги, которые оставил тебе отец…
— Разве он что-то оставил? Я ничего не знала…
— Франсуа позаботился о твоем будущем… Правда, сумма довольно скромная, но зато это твои собственные деньги… Когда тебе исполнится двадцать один год, ты узнаешь все детали от адвокатов…
Фанни молчала. Немного погодя герцогиня продолжила:
— Мне кажется, ты хочешь что-то спросить у меня. Смелее, у меня хватит сил ответить на все твои вопросы…
Дрожащим голосом Фанни спросила:
— Почему ты сказала, что я твой самый близкий человек?
— А ты до сих пор так и не догадалась? О, Фанни, моя дорогая девочка…
— Твоя? — еле слышно прошептала девушка.
— Глория — это я… я очень любила твоего отца…
Фанни почувствовала, как ее чувства внезапно обострились: краски вокруг стали как будто ярче, а звуки — отчетливее; она вдруг заметила, как колеблется пламя свечей на прикроватном столике, и услышала шорох рассыпавшихся в камине углей.
— Кто-нибудь еще знает? — наконец снова заговорила она.
— Только Риетта. Ты совсем не похожа на меня, моя девочка, и никому никогда и в голову не приходило, что… Риетта все расскажет тебе. Я знаю, что поступила ужасно, но я всегда любила тебя и отдала тебя Франсуа только потому, что знала — с ним тебе будет лучше, чем со мной… Я была так счастлива, когда твоя мачеха привезла тебя сюда, к нам… — Джорджиана замолчала, чтобы перевести дух.
— А теперь, если можешь, скажи, что ты по-прежнему любишь меня… — глубоко вздохнув, продолжила она. — Я не прошу тебя о прощении, ведь я дала тебе жизнь, а это — великий дар, и даже сейчас… даже сейчас я считаю, что жизнь стоит того, чтобы ее прожить…
— Я знаю, знаю, мамочка… — прошептала Фанни.
Она низко склонилась к герцогине и бережно обвила руками ее бедное, измученное тело.
Как и предсказывала Каролина, год выдался невеселым.
Герцогиня Девонширская не прожила и трех недель после ее разговора с Фанни, и для всех, кто ее любил, это была поистине невосполнимая утрата.
Годами жизнь в Девоншир-Хаус, да и на Кэвендиш-сквер, вращалась вокруг нее, и теперь все чувствовали себя словно осиротевшими.
Каролина пребывала в глубоком горе, и только Уильяму удавалось хоть немного ее утешить; Генриетта и Фанни тоже выглядели совершенно потерянными.
Оправившись от первого шока после признания Джорджианы, Фанни долго свыкалась со своими новыми ощущениями, но со временем почувствовала, что еще больше сблизилась со всем семейством, и особенно с Генриеттой.
Вскоре леди Бесборо поведала девушке правдивую историю любви ее родителей. Теперь Фанни понимала, почему мачеха так хотела от нее отделаться, и с этого момента перестала вспоминать о своих сводных сестрах — теперь ей казалось, что между ними нет ничего общего.
После смерти Джорджианы Генриетта решила, что настало время рассказать Каро и Уильяму правду о происхождении Фанни.
Уильям выглядел не особенно удивленным, зато Каро, сочтя эту историю столь же трогательной, сколь и романтичной, пришла в бурный восторг. Она немедленно пожелала, чтобы Фанни поведала ей все подробности разговора с матерью, но девушка упорно отмалчивалась — сейчас она не могла говорить об этом даже с Каролиной.
Последние недели она ни днем ни ночью не отходила от постели Джорджианы. Каждый раз, глядя в глаза этой прекрасной, великой женщины, она думала о том, что все эти годы она, Фанни Валери, была окутана незримой любовью своей матери.
Когда Фанни исполнился двадцать один год, она узнала, что отец оставил ей более трех тысяч фунтов.
Вся семья продолжала носить траур, но Генриетта сочла возможным устроить в честь дня рождения племянницы скромный праздник, и Фанни впервые с гордостью надела бриллиантовое ожерелье и браслет, подаренные ей матерью.
Шел 1807 год. Каролина, носящая под сердцем первенца, к нескрываемой радости семейства своего мужа, на несколько месяцев переехала в Брокетт.
Леди Мельбурн радовалась грядущему пополнению в семействе, но вместе с тем была немало раздражена поведением Уильяма.
— Посмотришь, как он с ней носится, так можно подумать, что его будущий ребенок — первый младенец в мире, который появится на свет, а уж сама Каро — просто живое чудо! — с негодованием говорила она своим близким. — Бедный Уильям! Он так переживает: прислушивается к каждому вздоху своей женушки, да что тут говорить — она без него и шага не ступит!
Леди Мельбурн не преувеличивала: Уильяму казалось просто невероятным, что такое эфемерное, почти сказочное создание, как Каро, способно дать жизнь другому живому существу.
Ко всеобщему изумлению, сама Каролина отнеслась к собственной беременности так, как будто это было для нее обычным делом. Она с радостью согласилась переехать в Брокетт и посвящала все свое время рисованию, чтению и прогулкам с Уильямом по парку.
Вскоре парламентские обязанности заставили Уильяма вернуться в Лондон, и он, крайне обеспокоенный тем обстоятельством, что Каро остается без его присмотра, призвал на помощь леди Бесборо, а также всех подруг и сестер жены.
Все они по очереди навещали Каролину, но Уильям был убежден, что ей необходимо чье-то постоянное присутствие, и не переставал нервничать, допекая Каро расспросами о ее самочувствии.
— Дорогой, я никогда еще не чувствовала себя лучше, чем сейчас, — смеялась Каролина. — Но если ты так настаиваешь, Фанни поживет здесь со мной. Она согласна на некоторое время оставить свои занятия с книгами; кроме всего прочего, она достаточно тактична, чтобы в случае твоего приезда дать нам побыть наедине.
Фанни слишком многим была обязана Генриетте и слишком любила Каро и Уильяма, чтобы разочаровать их. В назначенный день она приехала в Брокетт, и последующие несколько месяцев чувствовала себя так, будто бы снова вернулась в детство.
Это время казалось ей даже более безмятежным, ибо сейчас Каролина была умиротворенной и счастливой, как никогда прежде, купаясь в любви мужа и мечтах о своем будущем ребенке.
