— А зачем? Я отсюда никуда не пойду.
Славик, не обращая внимания на прелести («Э-э, да он их просто не замечает, — поняла Ирка, — как дело-то у него далеко зашло»), подскочил к подруге, зашептал-зашипел:
— Да ты в своем уме, милая? Ты что, не понимаешь, в каком я положении?
— Беременный, что ли? — притворяясь испуганной, спросила Ирка о Славкином положении и вместе с креслом упала на пол.
«Отчего это кресло упало?» — подумала она от неожиданности, когда Славик ударил ее, ее — Ирку Сидоркину, красавицу с длинными ногами и с умным лицом женщину — по щеке.
Пока она понимала, что кресло не само упало, не так все просто объясняется, ее надежда на лучшую женскую долю — ее будущий законный муж подскочил к ней и, взяв за горло жесткими руками, а раньше — нежными, начал трясти Иркину шею. Словно очень хотел, очень, словно другого желания по отношению к любимой и не испытывал, как только сделать так, чтобы Иркина голова отвалилась и покатилась под Катькин диван в Катькиной квартире.
Пораженная вероломным предательством подчиненного генерала Масленкина, Ирка Сидоркина, по воле Славика тряся головой, обиделась и возмутилась до глубины всей своей прожженной души. Из недр души вырвалось пламя: несмотря на сдавленную шею, Ирка начала издавать вопли. Словесный диапазон их не был богат и разнообразен, но был ярок интонацией и чувствами. Славик испугался, что их — Ирку, Славика и вопли — услышат соседи. Он шею с сожалением выпустил из жестких рук. Ирка момент не упустила — вцепилась любимому подельнику в рожу. И стали они похожи на лису Алису и кота Базилио, которые на Поле Дураков Буратинины деньги делили.
Дальше случилось непонятное для Славика, желанное счастье для Ирки. Он в нее уткнулся, как в мамку, спрятался, потому что стало ему страшно оттого, что они задумали сделать с Катюшей. Ему уже давно, сразу, было страшно. Только теперь он как бы признавался в этом. А Ирка — мастерица врать, успокаивала его, как могла. А могла она в постели многое.
Вот так и поставили они Катюшину жизнь на карту еще раз. Теперь уже пути назад у Славика не было. Теперь уж какой он мужик, если откажется убить. Теперь уж — окончательно.
В знак признательности и уважения к Катюше, вернувшейся из Москвы с отличным, просто отличным, материалом для вечера, посвященного жизни и творчеству Артема Басманова, руководитель Любимского киноклуба «Современник» и фанатик кино Максим Рейн вспомнил Катюшино отчество и стал обращаться к ней на «вы».
— Вы — гений, Катерина Ивановна. Послушайте, как вам это удалось? Вы даже интервью у дочери режиссера взяли. Ах-ах-ах, эксклюзив какой! Ах-ах-ах, это просто интеллектуальное пиршество!
Вспомнив, что он все-таки какой-никакой директор и надо бы ему выглядеть солидно перед единственной подчиненной, Максим Рейн перестал восклицать, хотел закончить выступление словами: «Я — в восторге», а сказал «…удовлетворен». Только что каблуками не щелкнул, шпорами не звякнул, головой не боднул красиво, как это делали в восемнадцатом веке гусары-дуэлянты.
Катюша к вечному энтузиазму начальника, который она, впрочем, никогда не поддерживала даже видом своим, привыкла, поэтому ко всему происходящему сейчас с ним отнеслась бы скептически, если бы не находилась в угнетенном состоянии духа из-за утренней разборки со Славиком. Да еще верное слово, данное ею Злате Артемовне, висело над Катюшей дамокловым мечом или, хуже, топором, которым можно снести башку. По этим худым (от слова «худо», а не «худой») причинам Катюша слушала и смотрела на искренне восторженного начальника равнодушно, едва сдерживая, от жары и духоты закрытого помещения, да и от самого Максима, зевоту. Ей хотелось побыстрей опять остаться одной, в прохладной бабушкиной квартире, заснуть и проснуться тихой ночью, когда нет за окном шума машин и троллейбусов, когда и птицы спят, и плохих людей на улицах мало, когда есть готовое решение, как жить и что делать дальше. Готовое решение представлялось ей правильно заасфальтированной — методом горячей заливки — дорогой: это когда землю сначала выравнивают песком и галькой, потом кладут решетку, заливают горячим асфальтом, проглаживают, как утюгом, маленьким катком. Час не ходи, через час — пожалуйста, не ломай ноги.
За окном кинотеатра «Центральный», при котором существовал киноклуб «Современник», дорожники делали из развороченной дороги новую, ровную, с тротуарами, выложенными плиткой. В городе с такой дорогой и жить хотелось по-новому.
Отчего это, отчего это ей так хочется жить по-новому, воскликнула бы сейчас Катюша, выйдя на берег великой русской реки Волги и разводя, взмахивая руками, как птица для полета. Неужели оттого, что два раза встретила она Родиона Раскольникова и два раза потеряла? Отчего она чувствует, как дышит грязная от канализационных сливов река, отчего понимает чайку, которая то подлетит к поверхности воды, то отлетит — боится зараженную рыбу кушать? Отчего ей, хоть и жаль чайку и Волгу, а все радостно стоять на берегу, представляя, что вот взмахнет она сейчас крыльями, да и полетит в небо. С высоты птичьего существования увидит Катюша город Любимск с могучими трубами заводов — кажется, что они здесь, а не люди — главные, разглядит отреставрированные, заново позолоченные купола церквей, страшно востребованных сейчас: многие, многие молятся, найдет и свой дом, догадается — он там, в самом центре города, рядом с рынком, казино и прочими культурными заведениями, среди зеленой массы деревьев — хорошее место, удобное — за него и поплатилась бабушка. Жила бы бабушка на окраине, и никто бы ее не напоил обманным путем снотворным. Птица-Катюша стала снижаться, стремительно терять высоту. А когда поняла, что и Родиона Раскольникова — не местного парня, а москвича, никогда в своей жизни больше не встретит, грохнулась бы на землю, если б умела летать.
— А я тебе за хорошую работу премию приготовил, — пришел «упавшей» Катюше на помощь непосредственный, но очень хороший начальник Максим Рейн. — Правда, не в денежной форме. Зачем нам презренный металл, верно?
— Верно, — ответил сам, со значительной улыбкой выложил перед Катюшей две розовые бумажки. — Билетики достал, — не удержался, опять сам прервал Катюшино молчание, — на Груню Лемур. Завтра. Вместе пойдем. Согласна?
— Да хоть в зоопарк, — вздохнула от тяжести жизни Катюша и ответила за невесту на картине Пукирева «Неравный брак»: — Согласна.
Даже в душе не стала Катюша ехидничать над Максимом, который недавно еще называл Груню доморощенной француженкой. Не до того ей было. Что-то Катюше в своей жизни не нравилось, что-то тяжелым гнетом лежало на сердце, как камень на квашеной капусте. Что-то неясное и от неясности — страшное даже пугало ее.
— Я не верю, что моего отца убил дебильный парень, — заявила недавно Катюше Злата в красивом доме под Москвой.
Там и тогда в яркой вспышке озарения Катюша увидела смешную, а не страшную, вислоухую собаку с языком-галстуком, нарисованную на калитке у тети Зины, соседку Дусю, Дусин поход к прокурору за правдой по поводу глухонемого сына Сережи, который «не убивал никого топором», который и есть Златин «дебильный парень». Озаренная Катюша со Златой почему-то согласилась: может быть, из-за смешной собаки.
