Аня неожиданно сорвалась с места, хотела добежать до закрытой двери, позвать на помощь, но ударилась об Олесю, как о скалу, отлетела в угол, упала в цветы, вылезать не стала, поняла, что от судьбы не спрячешься, а перехитрить судьбу в лице Олеси попробовать можно.
— Я расскажу тебе правду, а ты меня выпустишь, — предложила Аня бывшей подруге.
— Валяй, — тут же согласилась Олеся.
Катюша, доселе молчавшая, с изумлением взиравшая на драку, подумала, что о ней все забыли, и решила о себе напомнить — кашлянула. Бесполезно. Анин рассказ, больше похожий на исповедь, она слушала вместе с Олесей. Сначала — недоверчиво, потом — ужасаясь, не веря.
— Понимаешь, — воодушевленно закончила недолгую речь Аня, — скорее всего, твоя дочь жива. Нужно только поискать по детским домам. Я сама поищу. Мне быстрее ответят. Я скажу, что Ксюша — моя пропавшая дочь. Хочешь? Ну, прости меня, прости! Я была как в тумане. Я так любила Андрея.
Олеся встала.
— Я думаю, твоя дочь жива! — закричала Груня Лемур. — Спасите! Меня убивают!
В дверь громко заколотили, начали рвать ее на себя. Сашок закричал, чтобы несли топор. Груня орала как ненормальная. У нее наконец-то началась истерика. Катюша, сидевшая в кресле истуканом, властно сказала: «Замолчи, дрянь». Олесю все это как будто не касалось.
Она ответила Ане задумчиво:
— Может быть, Ксюша жива, но она уже не моя дочь. Кто-то другой ее воспитал, если она жива.
— Катюша, уходи, — повернулась она к своей настоящей подруге детства, держа в руках коробку с бомбой, и подошла к лежащей в цветах, уже мертвой от страха, Груне Лемур.
Катюша захотела жить, одним махом преодолела все преграды на пути к Родиону Раскольникову — ключ, палка, крючок, выскочила за дверь, повалилась в объятия горячо любимому человеку — как хорошо, она остро это сейчас поняла, — крикнула: «Ложись, сейчас взорвемся!» Краем глаза, как в замедленном действии, она видела разбегающихся людей, стоявших до этого в коридоре, Груниного продюсера: он попытался влететь в дверь, не смог: его сбил с ног неизвестный инвалид, очень похожий на какого-то Катюшиного знакомого. Крутя одной рукой колеса, инвалид сиганул, как заяц, в дверь. Раздался взрыв. Он всем в коридоре показался страшным. Как в замедленном действии из черной дымовой дыры выкатилась пустая коляска. Катюша очень хотела потерять сознание и не видеть, как ОМОН и санитары из трех машин вызванной «Скорой помощи» выносят на носилках под кровавыми простынями то, что осталось от трех человек — Ани, Олеси, инвалида, смутно похожего на какого-то Катюшиного знакомого. Переведя глаза на часы в коридоре, где было семнадцать тридцать, так и не вспомнив имя третьей жертвы взрыва, не выдержав напряжения этого необычного, страшного дня, Катюша упала в обморок. Ей можно было: где-то рядом бегал Родион Раскольников. Он ее любит, она его любит. Он ее в беде не бросит.
По всему выходило — она виновата. По всему это выходило.
Так, поерзав на стуле, сказал подполковнику Раскольникову милиционер рангом повыше — начальник Любимского УВД полковник Сыроежкин. И хотя Родион Раскольников, прослуживший в органах уже четверть века, причем двадцать лет — в МУРе, остальные, по воле судьбы — в Любимске, сапоги начальству никогда не чистил (за что и был «сослан» в провинцию), слушая Сыроежкина, думал, что это как раз тот самый, жутко неприятный случай, когда начальство право. По всему выходило — главная подозреваемая в устройстве взрыва в «Полете» — Катерина Ивановна Маслова.
«Катюша, Катюша, как же нам с тобой из дерьма выбраться, — думал хороший следователь по особо важным делам, ни минуты не сомневаясь в невиновности любимого человека. — Не могла ты такого сделать, сотворить, наворотить. Уверен, хоть и знаком с тобой без году неделя».
«Как же мне доказать твою невиновность?» — начал бы рассуждать обыкновенный, влюбленный мужчина о своей нареченной.
Трезво мыслящий, холодный ум подполковника — такой должен иметься у каждого милиционера — подсказал ему: «Очень просто. Проще не бывает. Найди истинного виновника взрыва».
Представив тюремные «казематы» предварительного заключения, их разношерстных обитателей, Раскольников обратился к начальству:
— Разрешите пока Маслову не заключать под стражу. Куда ей от нас деться.
— Да делайте что хотите под свою ответственность, — неожиданно и раздраженно вскрикнул Сыроежкин, потому что именно в этот момент у него нестерпимо зачесалась спина — словно не всех еще рыжих муравьев жена ему из мундира вытряхнула.
По правилу цепной реакции чесоточные мурашки забегали по всему телу полковника.
«Черт с ними, с вашим взрывом и с вашей Масловой», — хотелось завопить ему и оказаться на берегу реки, содрать одежды с тела, с разбегу кинуться в воду, предвкушая нечеловеческое блаженство, и сидеть в ней по самое горлышко, тихо издавая звуки нечеловеческие — хрю, хрю, тяв, му-у-у.
Так он сейчас, в обед, и сделает, думал о себе, только о себе, пострадавшем в минувший выходной, несчастный Сыроежкин, забыв на несколько минут о какой-то там Масловой, о первом в их городе взрыве бомбы, об исчезнувшем, сказавшем: «Есть!», Раскольникове. Эти несколько минут полного забытья, полной оторванности от дел насущных принесли ему такую пользу! Как неистово драл он себя, рыча, как сладко расчесывал кожу везде, куда мог дотянуться своими короткопалыми лапами, как утробно постанывал, когда стало легче, когда обессилел, вздохнул, крикнул секретарше по связи: «Кофейку принеси. Только не горячего, не холодненького, а тепленького». Потом посмотрел на часы: скоро время обеда и купания в воде. Славно-то как! А все остальное подождет. Пусть Раскольников работает. Он — дельный малый, хороший зам, двадцать лет в МУРе. Он знает, что делать. Он Сыроежкина в беде не бросит.
— Давай еще раз по порядку, каждую секунду вспомни и расскажи, что было с тобой на концерте, — заботливо сказал Родион Катюше.
Сидя в кабинете, он был подполковник, следователь, она, как ей уже объяснили другие следователи, помощники ее Родиона, — почти преступница. Она беспомощно пожала плечами:
— Что было? То же, что и со всеми. Я не помню.
— Откуда вы знаете певицу Груню Лемур? — перешел на официальный тон Раскольников.
Может быть, это ее встряхнет, испугает? Может быть, так она начнет бороться за свою свободу?
Катюша вздрогнула, отклонилась от слов следователя, как от взмаха казачьей нагайки, вжала голову в плечи, сама себе показалась маленькой, худенькой, прожившей большую жизнь, старенькой.
«Так еще хуже», — расстроился бы о своей нареченной обыкновенный влюбленный.
Раскольников не вздохнул, не прослезился, сказал, как толкнул:
— Говори.
Она «упала» со стула в детство, отрочество и юность, как в траву, в которой они — три подруги: Аня, Катюша, Олеся — прятались друг от друга летом в лагере. Путевки в ведомственный лагерь имени Александра Матросова Олесе брал отец — он работал на машиностроительном заводе, Ане — мать: она работала на машиностроительном заводе, Катюше — бабушка, ветеран машиностроительного завода. Каждый год по две смены подружки жили в лагере, который за восемь лет изучили вдоль и поперек. Вот здесь, в дупле большого дуба, о котором только они знали, Олеся и Аня прятали анонимные записки для мальчиков: если нравлюсь, пусть догадается, кто писал. Вон там, за клубом, мальчишки повзрослее учились курить. Здесь, в заборе, рядом с медпунктом, имелась дыра, нырнув в которую, кто-то смелый оказывался на «свободе»: через эту дыру накануне отъезда пионеры и пионерки из старших отрядов сбегали в ночь — жечь костер, а некоторые даже целовались. А еще было место пионерской линейки: утренней и вечерней, слова «рапорт сдан», «рапорт принят», конкурсы самодеятельности, походы в соседний лагерь, товарищеские игры в футбол и баскетбол, да много еще чего. Было. В жаркую погоду, а это бывало почти всегда в те далекие годы, отряды выводили на купание к речке Коровке. Дорога на второй омут, где купались ведомственные ребятишки и их вожатые, пролегала по тропинке через поле с густой травой. Вот там они — Олеся, Катюша, Аня — и прятались друг от друга, шалили, катались в траве, не думали о счастье, потому что его у них, всех троих, тогда было в избытке.
