Днём мы с матушкой бегали по музеям, а Шульцы работали в лавке. Зато вечерами Кэтрин Шульц, которую Петер Шульц называл «Meine Katze»
[129], говорила: «Муж устал, ему надо побыть одному». Они с моей матушкой шли смотреть телевизор. А Петер Шульц доставал пиво и начинал рассказывать о своей жизни и хвалить Гитлера. Ему доставляло удовольствие, во-первых, не дать мне пива («мал ещё»!), а во-вторых, подразнить моё пионерское самолюбие. Потому что достойного отпора я дать не мог, как ни старался.
Так продолжалось дней десять. Но однажды ранним утром произошло нечто необычное: к дому Шульцев подъехал велосипедист. Он был молод, подчеркнуто спортивен и одет в строгий костюм с галстуком. Общением с Кэтрин в лавке гость не удовлетворился, вызвал хозяина. И тут обычно громогласный и даже задиристый Шульц вдруг стал вести себя очень тихо. В ответ на быструю речь гостя Шульц выдавал только: «Ja», «Wird gemacht sein»
[130]. Из лавки гость проследовал в производственные помещения. Его быстрая речь стала ещё быстрей, а Шульц, похоже, совсем сник. В заключение гость выдал Шульцу какую-то бумагу, сел на велосипед и укатил.
И тут Петер Шульц вторично за утро преобразился. Он бросился к телефону, который стоял в коридоре, выкрикивая: «Verdammt»
[131]! Затем последовал поток отборного берлинского мата, который продолжался и во время телефонного разговора. Кэтрин Шульц смотрела с ужасом, а моя матушка, выбежавшая на шум, похоже, наслаждалась — где же ещё такое услышишь. Меж тем Шульц положил трубку и стал сопеть. И сопел минут десять, пока к дому не подъехал роскошный белый «Мерседес». Второй утренний гость был старше первого и одет гораздо богаче. Его типично еврейское лицо, кожаный портфель и золотые очки просто-таки излучали солидность. Тем не менее Шульц стал на него орать. Раньше я думал, что: «кричать и топать ногами» — фигуральное выражение. Оказалось — нет: немцы (истинные арийцы, во всяком случае), когда сильно злятся, действительно орут и топают ногами. Как слоны.
А Шульц продолжал орать и материться. Он брызгал слюной и пихал оставленную первым гостем бумагу чуть ли не в самые очки второму. В ответ еврей, как опытный психолог, говорил мало и тихо. Постепенно Шульц успокоился и вновь перешёл к сердитому сопению. Он попытался было потянуть гостя в производственные помещения, но тот не пошёл. Вместо этого еврей достал ручку — настоящий «Паркер» с золотым пером — и стал делать какие-то небрежные пометки прямо на бумаге, оставленной велосипедистом. С появлением ручки Шульц не просто замолчал; он перестал сопеть и даже затаил дыхание. Закончив, гость показал что-то Шульцу, забрал бумагу с собой, сел в машину и уехал. Все разошлись по своим делам, причём Кэтрин охала, а Петер Шульц чему-то злорадно ухмылялся. Музеи в тот день мне на ум не шли. Не терпелось дождаться вечера и хорошенько расспросить Шульца об утренней сцене.
В стране отцов
Вечером Петер Шульц не ограничился пивом. Он достал бутылку шнапса. «Йорш»! — возгласил он, разбавляя пиво шнапсом. — У русских научился». После третьего солидного глотка Петер Шульц наконец расслабился и пустился в объяснения. Молодой велосипедист был, оказывается, чиновником, проверяющим. В современной РФ та же организация называется СЭС (санэпидемстанция). Чиновник нашёл в лавке и на производстве у Шульца многочисленные нарушения. Оштрафовал, и выдал строгое предписание: в кратчайший срок всё исправить. «Четыре тысячи марок
[132]! Совсем…», — снова начал материться Шульц. Гораздо интересней оказался второй гость. «Это Генрих Планк, адвокат и лучший еврей на свете», — предал свои нацистские убеждения Петер Шульц. — «Он работает на берлинский союз мясников и приезжает, когда у кого-то из нас проблемы».
«Бесплатно»? — спросил я как наивный советский пионер. «Это у вас, при социализме, бесплатно», — передразнил меня Шульц. — «Членский взнос 12 марок: каждый месяц вынь да положь. Но окупается, ох окупается. Видел, что сделал сегодня этот пройдоха: с четырёх тысяч он снизил сумму до восьмисот! Теперь мне надо всего лишь машину для фарша купить, а штраф платить я вообще не буду. Уж Планк-то спустит шкуру с этих чинуш, уж он им задаст! Хорошо, что Планк не удрал в Израиль. А ведь его родители — оба — погибли в концлагере, да и сам он в детстве там побывал. Но всё равно остался и здорово помогает. Он очень дорогой и хитрый адвокат. Выпьем за хороших евреев»!
«Извините, почему вы так уверены, что ваш адвокат выиграет дело»? — спросил я.
«Как это почему»? — изумился Шульц. — «Да потому, что Берлинский союз мясников входит в Федеративный союз мясников Большой Германии. Берлинский союз мясников
[133]поддерживает СвДП. Во многом благодаря нашим голосам они сидят в Сенате Берлина. А Федеративный союз мясников поддерживает СвДП
[134] в большой Германии. Ты телевизор смотришь? Они сейчас вошли в Бундестаг, а в правительство еле-еле вползли. Лишатся поддержки кого-нибудь, хоть тех же мясников — отовсюду вылетят. Знаешь, до 1963 года мы, берлинские мясники, поддерживали ХДС. Но они нас плохо защищали, и не только нас. Не выполняли свои обещания. Случился скандал. В результате в Сенате Берлина ХДС с 1963 года нет
[135]. Даже если Берлинский союз мясников проиграет дело, наш адвокат Генрих Планк будет биться до конца. Он не раз добивался слушаний в Сенате Берлина, а один раз — даже в Бундестаге. Он умеет заставить этих функционеров шевелить задницами. Потому что у него в кармане наши голоса, и он ими выгодно торгует».
«Как же так»? — удивился я, — «Получается, что вы, вопреки своим политическим убеждениям, поддерживаете на выборах не националистов, а либералов»?
«Ты задал детский вопрос». — Шульц посмотрел кружку на просвет. — «Вопрос, который звучит глупо, но на который трудно ответить. Вот что я тебе скажу: у моего деда по материнской линии был большой дом в центре Берлина. В детстве я любил там играть: много комнат, было где спрятаться. В 38-м к моему деду пришёл молодой хлыщ, похожий на утреннего велосипедиста. Только в 38-м хлыщ был в форме. Он сказал деду, что дом конфискован и там разместится какой-то штаб. Даже расписку дал: дом якобы забрали не насовсем, а лишь «до окончательной победы Рейха». Дед переехал к нам, его разбил паралич. Мать хотела жаловаться фюреру; даже письмо написала. Ведь дед воевал во Французскую
[136], был дважды ранен. Да и отец мой тогда уже был в армии. Но дед письмо отправлять запретил. Он быстро умер, а когда перед смертью бредил, всё твердил: «При Бисмарке был порядок, при Бисмарке был порядок». Дом разбомбили начисто в 44-м. Ты понимаешь, бомбили-то они штаб, а попали в дом моего деда».
