С момента перед Второй мировой войной британцы вступили на следующее поле дискуссии, уцепившись за доктрину права давности приобретения. В широком смысле его надо понимать так: длительный временной отрезок фактического владения дает основания для владения юридического. Право очевидно поддерживается фактом отсутствия попыток оспорить его со стороны мира в целом. Пусть другая сторона тоже претендует на территорию, данный момент не может аннулировать права владения. Применительно к международной юриспруденции все это не более чем заявление о том, что сила, оставшаяся без вызова длительный период, есть право. Существует единственный довод в поддержку такого толкования законности: если все государства решат обратиться к своим претензиям в пределах 150-летнего промежутка времени, когда бы они ни почувствовали в себе достаточно сил для этого, мир сделался бы куда более кровавым, чем теперь.
Самый сильный из доводов британцев — третий — основан на принципе самоопределения. Две трети местного населения островов страстно желает остаться с Британией. Уважение волеизъявления жителей в вопросах суверенитета закреплено решениями Организации Объединенных Наций и лежит в основе процессов деколонизации на протяжении десятилетий. Аргентинцы не согласны, ибо этак любое государство сможет захватить территорию другого, устроить там поселения, а потом требовать признания ее своей. И все же, несомненно, факт наличия островитян остается фактом, как и их свободно выраженная воля быть вместе с британцами. Все эти моменты доминировали на протяжении семнадцати лет переговоров по вопросу будущего островов.
***
Аргентина может, по крайней мере, утверждать, что ее претензии постоянны, и она никогда не дезавуировала их. Буэнос-Айрес возражал, когда в 1842 г. Британия официально объявила об установлении правления колониальной администрации на Фолклендских островах. В 1880-е годы, когда Аргентина занималась территориальными разборками с Чили на юге, она вновь подняла вопрос принадлежности островов. В 1908 г. Британия в одностороннем порядке заявила о своем суверенитете на необитаемые территории в ареале южнее Фолклендских островов. Южная Георгия, Южные Сандвичевы, Оркнейские и Шетландские острова и Земля Грэма — все были сгруппированы как зависимые территории Фолклендских островов. Аргентина, в свою очередь, отвечала, что данные земли, безусловно, принадлежат ей, в результате чего начался полувековой период бескровных распрей с участием британских, аргентинских и чилийских военных кораблей и партий ученых. Они отправлялись на юг водружать таблички, возводить постройки и испытывать решимость противной стороны, а потом сдавались и уходили под натиском отвратительных погодных условий.
К моменту окончания Второй мировой войны аргентинское правительство, британское Министерство иностранных дел, жители Фолклендских островов и британские ВМС медленно, но верно следовали курсом на столкновение, хотя начинали — по крайней мере многие — как друзья. В 1930-х годах Аргентина в коммерческом, если уж не в политическом смысле по-прежнему являлась частью империи Британии. По условиям пакта Рока-Рансимэна 1933 г. эта южноамериканская страна получила такие же условия реализации продуктов питания, как и новые доминионы Британского содружества наций. Широкомасштабная европейская иммиграция из Италии и Германии, а также из Испании начала ослаблять узы, связывавшие Аргентину с Британией. Аргентина гордилась почти исключительно европейским населением с лишь небольшой добавкой представителей негроидной расы или американских туземцев. Она предпочитала дистанцироваться от латиноамериканских соседей на севере, а в 1930 г. военный переворот влил в политику страны изрядную порцию национализма. Прогрессирующая экономика создавала промышленный фундамент и способствовала вызреванию соответствующих группировок по интересам. Аргентина была государством растущих ожиданий, деятельных профсоюзов и многообразных политических сил.
В Германии, Италии и Испании — «родных домах» десятков тысяч аргентинцев — такое общество породило феномен национал-социализма. Явлению этому понадобилось доброе десятилетие, чтобы полным цветом зацвести в Аргентине, но, начиная с 1945 г. и на протяжении трех десятилетий затем, полковник Хуан Перон и его последователи сумели выстроить здание этакого харизматического национализма. После смерти в 1974 г. Перона оставленное им наследие повлекло за собой едва ли не самую деструктивную в Южной Америке политическую вендетту — ожесточенную борьбу между аргентинскими «перонистами» и военными. Если говорить о драматичных персоналиях Фолклендской войны, несомненно, наиболее мрачной фигурой, стоявшей за решениями аргентинской хунты, являлся не кто иной, как Хуан Перон. Он стал этакой статуей командора для постановки «Дон Жуана» в режиссуре генерала Галтьери.
Армейское прошлое Перона, его поездки в довоенные Испанию и Италию и открытое восхищение Муссолини привели к возникновению — пользуясь его собственной терминологией — «интегрального национализма». После Второй мировой войны, в ходе которой Аргентина до последнего мгновения держалась стран «Оси», она стала государством, выключенным из нового организованного США панамериканизма. Такая вынужденная самостоятельность диктовала стремление подтвердить права на спорные границы и территории в различных местах, главным образом на архипелаге Огненная Земля, в Южной Атлантике и в Антарктике. Карты, комиссии, экспедиции, «научные» базы — все помыслы Буэнос-Айреса были устремлены на юг в желании бросить вызов Британии с ее традиционным верховенством в этом уголке мира. В 1959 г. с помощью одного из весьма успешных международных актов, договора об Антарктике, удалось урегулировать антарктический вопрос и добиться в теории ее статуса демилитаризованного континента. На сей раз Британия обрисовала границы зависимых территорий Фолклендских островов, разделив их на три группы, к северу от 60-й параллели, как записано в договоре: Южные Сандвичевы острова, остров Южная Георгия и сами Фолкленды. В результате этих действий британцы способствовали усилению у Аргентины ощущения, что спорные острова не являлись и не должны являться британскими.
Перон, казалось, изъявлял готовность передать все такого рода вопросы в руки дипломатов. Острова не имели экономического значения и играли лишь ограниченную роль в стратегическом плане. Колонизировать их казалось излишним, да и при любом раскладе наличие давней британской общины там выступило бы осложняющим фактором. К тому же у британских ВМС имелась база в Саймонстауне в Южной Африке. Но, несмотря ни на что, во всех аргентинских школах ученикам внушали: «Мальвинские острова есть часть Аргентины» — клич, даже положенный на музыку. В результате выросли поколения аргентинцев, считавших британскую «оккупацию» ударом по государственной целостности их страны. Возвращение островов не являлось неким юридическим или дипломатическим вопросом. В нем содержался вызов национальной гордости. Когда аргентинские политики затрагивали данный предмет, британским министрам, посещавшим Буэнос-Айрес в 1960-х и 1970-х годах, постоянно приходилось испытывать неприятное удивление. Мысли о подобных осколках империи быстро улетучивались из умов европейских «регионалистов» в Вестминстере. Почему же такие чувства должны были просыпаться в душах новоиспеченных «регионалистов» в других уголках мира? Просто-таки тайна какая-то.
