— «Виндава»!
Мы из последних сил тоже закричали:
— «Виндава»!
И, обезумев, бросились в воду. Мы продолжали кричать, хотя вода была уже по горло. Кто-то падал, но снова поднимался. Мы хотели сбросить одежду и поплыть. Но тут в тумане показались очертания судна. Корабль прошелестел по песку и остановился.
Мы бросились навстречу спасителям, мы плыли, уходили под воду, начинали тонуть и снова выплывали на поверхность. Вот и борт судна. Едва различимы силуэты моряков. Они кидали нам канаты и сети, задавали вопросы, но мы не в состоянии были отвечать. Мы хватались за все, что возможно.
От холода я начал терять сознание. Из кармана выпала пустая пачка сигарет. Она плыла по воде, а я пытался сосредоточить на ней взгляд, чтобы не потерять сознание.
Боль исчезла. Я уже не ощущал, как меня втаскивают на борт и кладут на палубу рядом с товарищами. Находясь в полусознательном состоянии, я понял, что нам дают выпить горячего чаю. Я проглотил его. Чай обжигал внутренности. Я смотрел на берег Пруссии. Там по-прежнему бушевали пожары.
Что было дальше, я не помню. Не понимаю, как мы не умерли от холода прямо на палубе. Возможно, моряки растирали нас чем-то. Помню только одно: грохот войны, идущий с материка, заглушал плеск волн, речи моряков и все остальные звуки.
Судно прибыло в Пиллау. Мы сошли. На дрожащих ногах, окруженные беженцами, добрались до пункта первой помощи. Здесь нас осмотрели врачи. На открытых носилках лежали сотни раненых. В порту царило возбуждение. Бои еще не пришли сюда, но русские были уже близко. С северо-запада доносился рокот.
Глава 18
Наша Голгофа
Пиллау. — Данциг. — Последний бой
В Пиллау мы пробыли недели три. Нас признали негодными к воинской службе: все мы получили ранения и находились в полубессознательном состоянии, с трудом улавливая происходящее.
Мы не понимали приказы. Однако никто не собирался отчислить нас из армии. В Пиллау был большой наплыв беженцев, так что те, у кого оставалась пара рук и ног, не сидели без дела.
Отряды первой помощи призвали нас в свои ряды. Туда попали и те, кто получил гораздо более тяжелые ранения. Проблем было столько, что рабочих рук не хватало. Было много раненых солдат, доставленных из-под Кёнигсберга и Кранца. Они лежали повсюду, зачастую прямо во дворе. Стояла январская стужа, которая порой и без медицинской помощи могла положить конец их страданиям. В Пиллау направлялись суда. Обратно они уходили битком набитые людьми: большую их часть составляли беженцы, а оставшиеся места занимали раненые.
Их делили на две части. В первую попадали те, кто был ранен настолько тяжело, что везти их куда-то было бесполезно. Их не брали на борт. Для них наступал конец. Те же, кто был еще не совсем безнадежен, попадали в корабли. Если повезет, они доберутся до Германии, а там, как мы считали, уж царит полный покой.
На каждую тысячу эвакуированных приходилось три тысячи вновь прибывших с Восточного фронта. Они пополняли ряды тех, кто нуждался в помощи.
Если бы линия фронта дошла до Пиллау, повторилось бы происшедшее в Мемеле, только в худшем варианте. Здесь людей было намного больше. Они добирались сюда из Гейлигенбейля, Померендорфа, Эльбинга и даже из прусской Голландии. Ходили слухи, что в Пиллау их возьмут на пароход.
Мы беседовали с ранеными и беженцами. Каждый из них потерял по дороге кого-нибудь из близких. Дрожащими голосами они рассказывали нам о том, что мы уже видели в Мемеле. От них мы узнали, что ужасы Мемеля повторяются почти во всех прибрежных городах Пруссии.
Мы едва держались на ногах и с завистью смотрели на толпы людей, которые постепенно уплывут в обещанную им безопасную зону. Несмотря на все усилия, было ясно, что они не получат и десятой доли того, на что рассчитывают. Если бы Бог услышал их молитвы, разверзлись бы небеса и помогли им в горе. Но Бог оставался глух к их страданиям, и лишь заплаканный ребенок, забывшись сном, мог забыть о том, что ему пришлось пережить.
К концу зимы неожиданно наступило похолодание. Температура упала до двадцати градусов ниже нуля. Страдания беженцев усилились, а смертей стало еще больше.
У большого здания, набитого людьми, расположилась целая толпа. Из дома исходил запах пищи, приготовляемой в походных условиях. Те, кто стоял снаружи, притопывали ногами, чтобы не замерзнуть. Топот ног напоминал приглушенный бой барабанов. Больше всего досталось детям: кто-то потерялся, а устав звать маму, рыдал, и никто не мог его остановить. Это были самые маленькие: они не понимали, что происходит. Их лица с застывшими на морозе слезами навсегда запечатлелись в моей памяти. Мы пытались собрать их под крышей, у котлов, чтобы они согрелись. Забрасывали их вопросами, а потом по громкоговорителю начинали поиск.
Несколько поодаль на возвышении, покрытый льдом, стоял большой металлический крест. Он напоминал огромный меч, воткнутый в землю. Крест стал как бы символом горя. У него собирались те, кто верил в Бога. Они молились вместе со священником.
Мороз крепчал. Залив замерз, и теперь суда в Пиллау уже не могли пробиться. Но у этой ситуации была обратная сторона: тысячи и тысячи беженцев пробирались по льду на узкую полоску земли и шли в направлении на Данциг. Советские бомбардировщики бомбили лед, чтобы затруднить передвижение. Под льдинами исчезали грузовики и повозки.
Но ничто не могло остановить беженцев. Они были готовы на все. На этом участке русские добивались все больших успехов. Похоже было, что Кёнигсберг сдался.
Постепенно работы становилось меньше. Мы стали планировать эвакуацию всех, в ком не было особой необходимости. От Кёнигсберга Пиллау отделяли двенадцать миль. Сокращалась и линия фронта в районе Кранца. Можно было предположить, что вскоре и здесь закипят бои. Теперь мы стали частью того крохотного резерва, который сформировался из остатков уничтоженных и распущенных частей. И все-таки мы должны были воевать по правилам. Никто не знал, где находятся остальные части «Великой Германии», но на наших изорванных гимнастерках по-прежнему виднелись нашивки с названием дивизии, а рядом со мною оставалось немало старых знакомых: лейтенант Воллерс, на правой руке у которого красовалась грязная повязка (он лишился двух пальцев); Пфергам, разочаровавшийся пастор; Шлессер; Линдберг, который смог преодолеть страх, и наш повар, Грандск, давно уже сменивший кастрюли на пулемет.
Был здесь и мой друг Гальс, которого я никогда не забуду, а также и еще восемь человек, кого я не знал по именам. Все вместе мы составляли остатки дивизии «Великая Германия». Не могли нас списать? Вроде нет. Нас поприветствовал офицер. Мы встали по стойке «смирно» и принялись изучать серое лицо капитана, который по-прежнему требовал строгой дисциплины.
Раньше нас раздражали мелочные придирки, необходимость соблюдать дисциплину во всем. Теперь же мы находили в ней даже какую-то радость. Ведь дисциплины требовали только от тех, кто еще был в состоянии воевать. В дальнейший анализ мы не вдавались. И этого нам было достаточно: мы давно привыкли жить сегодняшним днем. Капитан говорил с нами, но, несмотря на официальный тон, мы понимали, что и он несет тот же груз, что и все мы: офицеры, солдаты, мужчины, женщины, дети. Время, когда офицеры покрикивали на нас, осталось в далеком прошлом. Теперь обстоятельства не допускали излишней грубости. Капитан говорил с нами, как говорит мужчина с мужчиной.
