Бородатый кормовой поздоровался:
– С удачей путь вам! Бог вам поможет! – и, не ожидая ответа, предложил: – Рыбу покупать будете?
Бородач носил рубаху отбельного льна, подпоясанную красным кушаком, голова открыта, волосы длинные, почти до плеч, перевязаны по лбу тонким лычком, чтоб не падали. Пятеро на веслах были одеты так же, только одна голова была повязана платком.
– Какая рыба? – спросили с корабля.
– Вся тут! – ответил кормовой сильным, легким голосом. – Сиг есть свежий и копченый, лох есть, земляничный по-нашему, налим, угорь мерный в аршин, мирон. Матерую щуку пуда на два с половиной взяли на жерлицы. Эй, говорите быстро, бояре! Нам недосуг.
Рыбакам сбросили веревку, лодка подтянулась. Рыба, прикрытая свежей травой, заполняла лодку, гребцы сидели по колено в ней.
– Вся нынешняя, утреннего да ночного улова, – приговаривал кормовой, покрикивая на своих: – Ладней, ладней прибирайтесь!
Копченых сигов передали в ивовой корзине с крышкой, свежую перебрасывали через борт с особой ухваткой, не высоко, чтоб не каталась, не билась о палубу, и не низко, чтоб не упустить в воду. Щука еще не совсем уснула и шевельнулась, когда за нее взялись.
– Стой! – приказал бородатый и зацепил саженную рыбину веревочной петлей ниже жабер. – Тяни! – Щука изогнулась в дугу, но поздно. – Это еще не щука, – сказал кормовой, – на Онеге-озере ловится щука больше четырех пудов. С такой рыбак помается, коль нет припаса.
– Какого припаса? – спросил Андрей.
– Остроги покрепче на длинном древке, да глаз верный, да помощь. В одиночку дружок мой маялся не двое ль суток. И вышло пустое – крюк, видишь, мягкий.
Рассчитались. Вопреки спешке, рыбаки не спешили отдать чалку.
– Ты меня не узнаешь? – спросил бородатый Андрея.
– Нет.
– У меня же рыбу брали, когда в Данию шел. Скоро вернулся. Ужель неудача?
– Везу, – был краткий ответ, от которого бородатый рыбак подскочил.
– Эй, боярин! – воскликнул он. – Попроси-ка княгиню подойти, пусть посмотрят сыны да сноха.
Андрей подвел Гиту. Девушка сумела внятно сказать:
– Здравствуйте, люди!
– Здравствуй, здравствуй на многие лета, согласия тебе с мужем да детей добрых, – отвечал старший, отвечали и его сыновья, нарушившие для такого случая молчанье; молодая женщина, которая до сих пор скромно отворачивалась, перестала стесняться.
Гита, сняв с пальца золотое колечко с зеленым камнем, потянулась к ней, что-то говоря. Андрей перевел ее слова:
– Ты первая русская женщина, которую я вижу. Дай руку и носи кольцо на память о жене князя Владимира Всеволодича.
Польщенный тесть похвалялся:
– Я ведь богат, у меня пять сынов да три дочери было, ныне стало четыре. Женил я старшего по весне, погодки все у меня, каждую весну буду женить, и скоро внуков у меня хватит на деревню целую. И сам я богатырь, и сыновья не хуже, и сноха была б с нами в ряд. Теперь поднимай, Дарья, выше! Пойдет тебе кличка – Княгиня! Отдарись, не забудь!
Не сводя глаз с Гиты, женщина освободила завязку и протянула Гите низку светлого скатного жемчуга:
– Носи и ты на счастье!
– Носи, не брезгуй, – добавил тесть, – жемчуг наш, русский, речной, здешний.
– Что это за люди? – расспрашивала Гита Андрея. – Чьи они?
– Свои. Земля не меряная, лес не считан. Садятся, где захотят, там и живут. Эти – вольница вольная. Но не беглые какие. Их знают в Ладоге, знают в Новгороде. Без городов не прожить. Придя в город, такие платят дань, сколько положено, иначе город может их выгнать с земли. Им же в городе дадут и суд, и защиту. На такой-то ниточке и держатся. Прочнее железной цепи. Земли же бери сколько хочешь, делай что можешь: паши, лови зверя, рыбу. Земли у нас больше, чем людей. Начать-то только не каждому легко, не каждому удается. С голыми руками не сядешь ни в лесу, ни на поляне. Под пашню нужно лес вырубить, выжечь огнище. Охотником, рыболовом тоже не будешь на пустом месте. Взаймы берешь – выплати долг с лихвой. Пашешь землю, которую до тебя выжгли, хозяйским плугом, на хозяйской лошади – отдай второй сноп. Получил семена – твой будет только четвертый сноп. Иначе нельзя, но ленивому да слабому придется несладко. Так у нас повелось…
Нево, озеро-море, берегов не видать, холодное, прозрачное, приняв гостей спокойно, решило позабавиться, пригласив северный ветер. Вскоре в левую скулу принялась бить частая и высокая волна, засыпая палубы мелким дождем брызг. То кулаком, то ладонью, то будто плечом, как в пьяной драке, без размера и счета, не то что морская волна. И без ветра на Нево опасаются течения, которое ходит с севера к южному берегу и вдоль него на восток, обманывая кормчих. Опасны туманы, немые слепцы, от них бог миловал и датчан, и русских. Паруса сбили – ветер был боковой, – и довелось почти всем сесть на весла. Из-за невской волны веслом, для которого хватало одного гребца, пришлось бить двоим, а по левому борту поставили и третьего помощника. Ладожский южный берег зол мелями. Шли, держась глуби, пока не увидели настежь открытого устья Мутной реки. Повернув за поводырем – русским кораблем, датчане, не теряя строя, один за одним, уходили в затишные воды, переваливая, как через порог, кипучую желтую пеной гряду устья – здесь Мутная боролась с волной, нагоняемой с Нево. Два водяных – Невской и Мутной – в этом месте ломают друг дружку третьему на забаву – северному ветру. Северный зол от творения, смех у него дурной, потехи жестокие.
Водяных хозяев не коснулось крещенье. Остались, как были: человеку – свое, водяному – свое.
Христова вера здесь не помеха многим старым поверьям. Мясо медвежье не ешь: медведи повелись от людей, на которых старые боги некогда за тяжкие вины надели звериную шкуру. Лебедя не смей тронуть. Лебеди не зря на женщин похожи, их бог возлюбил превыше всех тварей. Лебединый плач к небу доходчивей людских молитв, и злой охотник не увернется от кары.
Ушли в реку, и ветер не то упал, не то, остановленный лесистыми холмами, рассыпался, будто развязанный сноп, и струи его, наполнив паруса, помогали гребцам гнать корабли против теченья. Вскоре минули Ладогу, крепкий город на левом берегу.
Душа Гиты, увлеченная путешествием, была обманута озером Нево – оно казалось морем, таким же, как Варяжское, и уверенья русского посла в близости земли, названной им коренной Русью, невольно мнились пустым утешением. Будто бы посол старался отвлечь ее от страха перед бурей; но она не боялась. Ей все вспоминался Гоаннек, слуги, майордом замка Улвин, старый воин, которого все боялись, хотя никто не мог обвинить его в жестокости, превосходящей обычную строгость. Улвин являлся ко времени обеда. Никогда не садясь в присутствии королевны, как он называл Гиту, Улвин принимал из рук стольника блюда, сам резал мясо, заставлял стольника есть, ел сам и потом предлагал Гите. Гоаннек говорил, что Улвин, в молодости нанявшись в войско императора Востока, привез из Константинополя золото, безнадежную любовь к императрице и страх перед отравителями.
