Что сейчас Димка делает?
За компьютером, где ему еще быть?
Представила: всклокоченный, глаза красные. Лупит по клавишам, вглядывается в экран. Ищет, рыщет. А толку? Вон, ее едва не убили из-за него.
«Сволочь ты, Полуянов! – сердито подумала Надя. – Подставил меня. Не уберег».
О том, что Дима умолял ее уехать из страны, Митрофанова забыла. И что охранял, никуда не отпускал одну, тоже. И что с участка категорически запрещал выходить, не вспоминала.
Продолжала себя растравлять: «А я ему – что живая, что мертвая! Вообще человеку на все наплевать. Хоть бы сюда, в реанимацию, пробился, поддержал, пожалел».
Официально запрещено, но Дима своей книжицей журналистской еще и не такие двери мог открыть. Если желал, конечно.
Значит, просто не захотел.
Она вообще ему не нужна. Но вдруг пришло осознание: и он ей не нужен! Давно пора покончить с бесперспективными, тяжелыми отношениями! Сколько можно веревки из нее вить? Надоело обихаживать красавца, подлаживаться, вечно бояться, что бросит! И получать взамен одинокие ночи в жалкой больничке.
Возлюбленный в одночасье обратился во врага.
Наде в голову не пришло, что гнев ее имеет медицинскую природу. Забыла, как ей мама рассказывала, что печеночники – самые сложные пациенты. Всегда обижены, взвинчены, раздражены.
И сейчас Митрофанова искренне, с удовольствием злилась. Дима – ничтожество. Предатель и потребитель.
«Чтоб ты сдох, гад!» – вырвалось у нее.
Опешила. Прикрыла ладошкой рот. Поразилась непривычности слов – но упорно повторила:
– Чтоб ты сдох!
* * *
Сознание уплывало.
Он еще чувствовал, как руки за спиной больно стягивают веревкой. Как волокут по тропинке, как крапива с осокой вгрызаются в его тело.
Попытался извернуться – но сразу упал в темноту. Пролетел в черной невесомости с десяток этажей.
И вдруг приземлился. Увидел ослепительно солнечный день. Кладбище. Беспечное небо. И себя самого – в гробу. Брови сурово насуплены, губы сжаты. Руки уложены на животе, в них свеча, на ладони капает воск – но боли нет. А глаза, хотя и закрыты, почему-то все видят. Причем не со стороны, как положено призраку, а прямо из гроба. Вот секретарша Мариночка Максовна роняет слезки, красавицы-стажерки щеголяют черными кружевами и юбками-мини, даже главнюга снизошел – стоит рядом с гробом, теребит траурный галстук.
Но ближе всех к нему, конечно, Надюха. Сидит на табуретке у самого изголовья. Только в лице ее – ни сочувствия, ни тоски. Наоборот, гневная, раздраженная. Склоняется к гробу (вроде как поцеловать), но губами даже не касается. Яростно шепчет:
– Предатель. Сволочь!
И Дима понимает: они – все, кто собрался на его похороны, – чуть ли не рады тому, что он навсегда покидает их мир.
Вскочить бы сейчас. Опрокинуть гроб, оглохнуть от дамского визга.
Но Полуянов по-прежнему не может даже кончиком пальца шевельнуть.
Он тщетно ждет хотя бы одной слезинки из Надиных глаз, но видит в них одни только искры ярости.
* * *
Едва хлопнула входная дверь, Тимофей Маркович вскочил, заметался по дому. Что делать?! Что? Сына опять – в который уже раз! – нужно было спасать. Немедленно. Но как?!
Васенька всегда нуждался в попечении. Что поделаешь, таким его Бог создал – послушным, милым телком. Нежная шелковая ниточка. Обязательно ему иголка нужна. Сначала отец тащил. Потом Маргарита подключилась. Заставляли учиться. В институт поступать. А когда недобрал баллов, наставляли: армию нужно банально перетерпеть. Сжать зубы – и закалять характер. Но Васенька в жестких условиях стройбата быстро поплыл. Забыл все указания своих «начальников» – и дунул прочь. Домой. К папе и Маргарите.
Хотя и телок, а единственный свой самостоятельный поступок – побег из части – обставил весьма умело. Смог и одежду штатскую раздобыть, и на перекладных до дома добраться – почти две тысячи километров на попутках да электричках. А едва явился в Васильково, с неприкрытым облегчением снова перешел на попечение тех же отца и Маргариты.
Они за него и решили: с повинной не идти. Сокрыться дома и сидеть тихо. Ждать, пока истечет срок давности.
Только высшие силы распорядились по-другому. Спустя полгода после побега Тимофею Марковичу позвонили из части и сообщили: труп сына найден. Надо приехать, опознать.
Старик не хотел. Но Маргарита убедила: так будет лучше. «Еще пару лет попрячемся, а потом я денег накоплю, и мы с Васенькой за границу сбежим. По чужим документам».
План хлипкий, но Тимофей Маркович поверил.
Черемисова-младшая вообще могла убедить кого угодно.
Она все время внушала им обоим, гипнотизировала: тайная жизнь для Васеньки – самое лучшее.
Сначала превратила его сына в игрушку. А потом замазала мальчика в убийстве. И ведь ни капельки не раскаивалась! Повторяла: «Девчонка сама виновата. Нечего было шпионить».
На уговоры пойти с повинной только смеялась. А сдать Маргариту Тимофей Маркович не решился. Тогда ведь и сыночка его за собой утянет.
Тогда все обошлось. Но что будет сейчас?
Старик понимал: жесткая девица прикажет Василию убрать свидетеля. И тот (хотя сам убивать и не будет) покорно с ней согласится. Станет соучастником. Вот и готов еще один срок. По совокупности – лет пятнадцать.
Что, что теперь делать? Бежать за ними? Останавливать? Уговаривать Васину избранницу, чтобы не трогала журналиста?
Но куда ему против дикой кошки Маргариты! Восемьдесят годков, сердце колотится, аритмия накатила страшнейшая. Просто не догонит. В лесу темно, сын и сосед идут быстро.
А если догонит – все равно не справится. Бесполезно и пробовать.
Оставался один-единственный выход.
* * *
Солнечный день его похорон погас. Померкли краски, размылись фигуры. Теперь Дима летел по узкому черному тоннелю. Скорость с каждой секундой все больше, и пластмасса обдирала бока – словно в аквапарке, на горке «Черная дыра».
И никаких впереди источников света, никаких ангелов. Просто бесконечное, довольно болезненное движение. Совсем не похоже на путь в рай.
«Все вранье, – устало подумал он. – Нет ничего после смерти. Сейчас тоннель кончится – и будет просто полная темнота».
Где-то далеко – фоном – он слышал разговор. Мужской голос жалобно умолял. Женский – жестко приказывал.
А потом вдруг в ушах Надюхин речитатив прозвучал. Презрительный, едкий:
– Слабак ты, Димка.
И сердце словно разорвалось. Он с трудом, бесчувственным языком, нащупал собственную губу. Со всей силы вцепился в нее зубами. Адская боль стрельнула в мозг – и у него получилось! Глаза – уютно закрытые, укутанные во тьму – распахнулись. Начали различать: ночь, звезды. Равнодушный лик луны. Двоих, что стояли неподалеку и жарко спорили.
