Притворщик, жуткий притворщик! Матрена Митрохина была тысячу раз права, когда говорила, что он лицемер. Все время врал! Всем, включая Машу!
– Он палку-то свою, когда забывается, несет в руках, а не опирается на нее. – Она вспомнила, что говорила соседка. – И по улице чуть не галопом скачет. А над тобой измывается из прихоти, эгоист!..
Это шипение вдруг вспомнилось Маше невероятно отчетливо. Она глянула на старика и будто увидела его впервые.
Крепкий, еще очень сильный. Жилистые руки, широкие плечи – широкие, когда он не горбит спину, притворяясь немощным. Она однажды перепутала его с мужчиной средних лет. Зотов стоял у газетного киоска к ней спиной. В старой джинсовой куртке, вельветовых поношенных штанах, в кроссовках, в кепке с длинным ярким козырьком. Он не знал тогда, что она за ним наблюдает. И спина не горбилась ничуточки. И руки сновали над газетной выкладкой сноровисто и совсем не дрожали. Она удивилась. Прошла мимо, не стала окликать его. А потом забыла об этом случае, закрутилась.
Сейчас вот вспомнила.
Зотов снова не горбился. Стоял, широко расставив ноги, выпрямив спину, уперев большие кулаки в бока. Лицо, освободившееся от маски, было неприятным, взгляд свирепым.
– Странно, – проговорила Маша, усаживаясь на диване ровнее. – Странно выглядите, Сергей Леонидович.
– Да? – осклабил он порченные, но свои, не вставные зубы. – Странно? И что же ты видишь во мне странного, соседка?
– Вы… вы сильно изменились с тех пор, как я вас видела в последний раз, вчера.
Вчера он подметал порог, тряс маленьким ковриком у дверей, когда она поднималась по лестнице. Охал, кряхтел, без конца хватался за поясницу. Ласково посмотрел на нее, поздоровался, еле выговаривая слова от одышки. Грустно улыбнулся, когда она сказала, что он себя совсем не бережет.
– Перемена разительная, Сергей Леонидович. Вы ночью случайно эликсир молодости не изобрели? – Она все еще пыталась шутить, все еще старалась не паниковать.
– Свой эликсир молодости я изобрел давно, детка, – произнес он с нажимом. – Мой эликсир – это ненависть ко всем вам!
– К нам? К кому к нам?
Маша вдруг сообразила, что явилась к соседу почти ни в чем. Тонкая ночная рубашка, а поверх такой же тонкий халатик. Из нижнего белья одни трусики. Никогда бы раньше ей не пришло в голову смущаться по этому поводу, считала его почти своим дедушкой. А тут сделалось неловко. Она попыталась натянуть на коленки короткий халат.
– К вам, люди, человеки! К вам моя ненависть не иссякнет никогда! Со мной родилась, со мной и умрет.
Зотов походил перед диваном, на котором она сидела, сжавшись. Молодо походил, не спотыкаясь, не сгибая спину. Потом вдруг метнулся к старому одежному шкафу. Распахнул скрипучие дверцы. Маша увидела целый ряд женской одежды, упакованной в полиэтиленовые чехлы. Она могла поклясться, что перед тем, как Зотов закрыл шкаф, она рассмотрела дорогую песцовую шубу.
– Что, удивил? – Зотов постучал костяшкой пальца в закрытую дверцу шкафа. – Шубу видала?
Она промолчала.
– Вижу. Удивлена!
Он криво ухмыльнулся. Ловко оседлал табуретку, на которой и ей-то было неудобно, а он ничего – сидел с прямой спиной, вытянув вперед ноги, даже молодецки скрестил их у щиколоток.
– Не боись, не крадено, – зачем-то сказал Зотов, любовно глядя на запертые дверцы старого шкафа. – Для Леночки покупал. Для красавицы моей любимой! Как увижу красивую вещицу, представлю ее в ней, так устоять не могу! Покупаю! Ее уже вон сколько лет нет, а вещи есть. Шкаф открою – и будто она здесь, рядом.
– А кто она? Кто эта Леночка? Вы никогда не говорили о ней, – осмелилась Маша задать вопрос.
– А как расскажешь? Как расскажешь о расстрелянной коммуняками карательнице! Она же со мной вместе, плечом к плечу стояла, и автомат держала так же крепко, как я, когда расстреливала партизан поганых! – Он отчетливо всхлипнул, приложил щепоть пальцев к глазам. Замотал головой с силой. – Она умная была, красивая, сильная. Настоящая спутница жизни. Моя спутница! А твои любимые сородичи взяли и всадили в нее пол-обоймы! Она и так слабенькая уже была, болела сильно. А они в нее столько пуль! Все ее красивое тело испоганили. Я потом, когда мыл ее после расстрела, пятнадцать дырочек насчитал в ней. А ей-то… Ей одной достаточно было. Болела она, сильно болела.
Он замолчал. Маша молчала тоже, не в силах вымолвить ни слова. Она была в ужасе.
Ей еще никогда не было так страшно. Даже когда она на своей кухне мертвое тело нашла. Даже когда с этим телом в багажнике по шоссе ехала. И потом, когда несколько дней подряд слышала за своей спиной чьи-то шаги, она боялась, да, но не так, как сейчас.
– Вы каратель? – выдавила она через несколько минут. – Полицай? Убийца?
– А то! – Он горделиво приосанился и даже подмигнул ей. – Один из лучших! Меня господа немецкие уважали. Самые ответственные участки поручали для зачистки. Мне и Леночке моей. Голубушка, как же я любил ее! Забрали! Все забрали коммунисты проклятые: и Леночку, и мечту…
– О чем же вы мечтали? – воскликнула Маша. – Убивать?
– Зачем убивать? – Он недоуменно вывернул нижнюю губу, постучал кулаком по голове. – Дура ты, Мария! Курица! Я собирался в Германию вместе с господами укатить. Мне уже и документы с Леночкой выправили. Но не вышло. Припоздали мы. Леночке худо сделалось прямо перед отъездом, стала задыхаться, синеть. Не стали ждать нас. Сказали, что вторым обозом двинемся. А оно вон как вышло: второй обоз попал в окружение. Нас всех в плен взяли. Заставили до суда горбатиться на вашу власть. Дома строить, клубы ремонтировать. Я ладно, сил было не занимать. А Леночка совсем плохая на их харчах стала. А ее прикладами в спину каждое утро с нар поднимали! Думал, живьем съем того конвоира…
Он замолчал. Лицо сделалось печальным, старым. Ноги в коленках дрогнули, расползлись в разные стороны, спина выгнулась дугой.
– Чую, дело плохо, помрет моя Лена от голода. И стал думать.
– Придумали? – Она даже сделала попытку сочувственно улыбнуться чудовищу.
Маша просчитывала варианты. Если столкнуть его с табуретки, успеет она добежать до двери? Успеет открыть свою дверь и спрятаться за ней? Может, он в туалет захочет? Или она?..
– Ты, Машка, глазами-то не ворочай, – вдруг сказал Зотов и хмыкнул. – Дверь я запер, ключи у меня. Выбраться не сможешь.
– Да зачем я вам? – сорвалась она на крик.
– Выслушать! Ты должна меня выслушать! Я полста лет молчал! Вот где комок! – И он с силой постучал себя в грудь. – Вот где комок боли скопился. Будешь сидеть и слушать!
– Хорошо, – кивнула она.
И тут же подумала: а потом? Что будет после того, как она выслушает?
– А это поглядим, – хмыкнул Зотов, снова угадав ее мысли. – Если успеет твой ковбой, жить останешься. А если нет, вместе со мной с подоконника прыгнешь. Так я решил, Машка. Под суд не пойду больше. Сам себя казню.
