– Ах, как Вы это своевременно про память-то и воображение. Прямо в точку! – И уже громко, на весь зал: – Медам! Время пошло, можете приступать. Прошу не делать зарисовок во время запоминания, карандаши будет позволено использовать только после того, как композицию унесут.
И только сейчас Лев Александрович обратил внимание на ту самую «композицию». Он в недоумении посмотрел на Круглова, и тот тут же густо покрылся пунцовым колером. В зале сейчас стояла абсолютная тишина, и нарушать ее вопросом Лева пока не рискнул, но потребность разъяснений в его глазах от этого не исчезла. На том столе, что пустовал, когда Борцова позвали в кабинет начальницы, громоздилась теперь куча никак не сочетаемых между собой предметов. Как будто здесь собрали вообще все существующие наглядные пособия сразу. Ни к «композиции», ни вообще к художественному единству это скопище не имело никакого отношения. Справа, на фоне общей драпировки, на заднем плане уверенно замерла на широком дне приземистая глиняная крынка. Рядом с ней ютились подобные ей кружки – одна стояла чуть впереди, вторая зияла темным нутром, завалившись на бок. Если б это было всё, то и бог с ним. Но! Весь левый фланг занимали учебные геометрические тела: на кубе балансировал шар, за ними возвышался конус, и три цилиндра различных высот и диаметров укомплектовывали это деревянное войско. Но и это ещё не всё! Самый крупный предмет был выдвинут на передний план и им оказался стеклянный кувшин на две трети заполненный водой. Ап! Довершали всё это «торжество вкуса и гармонии» настоящие, не муляжные яблоко и луковица.
Отведенные на просмотр пятнадцать минут истекли, демонстрационный стол снова опустел, и ученические грифели заскрипели по прикрепленным заранее листам бумаги. Выждав момент, когда у одной из девушек сломался карандаш, и Круглов встал заменить его, Лева сделал ему при возвращении знак, и они вместе отошли под окна, к безлюдной стене.
– Что сие было? – лишь глазами указывая на пустующий стол, чтобы никто в зале не понял предмета их беседы, шепотом спросил Лева.
– Лев Александрович, любезный мой! Я умоляю только – никому более.
И Аполлон Николаевич, также вполголоса, краснея и запинаясь, поведал предшествующие тому события. Как правило, на экзаменах из-за волнений и других сопутствующих эмоциональных моментов, особенно у барышень, происходят различные срывы и неожиданности. Поэтому главная задача выпускных испытаний – постараться не ухудшить, и подтвердить достигнутый за время учебы уровень. А уж улучшить годовые результаты удается редко и единицам. Но нынешний класс стал исключением. Очень сильный сложился выпуск. По языкам не было ни одного сбоя, а по арифметике и, на удивление, по физике многие свои позиции еще и укрепили. Как известно, по результатам года достойнейшим ученицам присуждаются награды: шифры и медали различного достоинства. Но в этот раз лидирующая группа давала такие плотные показатели, что определение их последовательности стало вызывать некоторые затруднения и пришлось собирать малый педсовет. В него вошли только сама начальница, классные дамы и те преподаватели, чьи предметы еще не подверглись испытаниям. Надо было за оставшиеся дни как-то определить порядок финалисток. Поэтому предлагалось использовать если не хитрости, то хотя бы некое усложнение заданий с какими-то понятными и реально определяемыми критериями. Музыкальный день не давал такой возможности, потому что изначальные уровни подготовки и способностей имели сильную градацию, и занимались девочки по разным программам, которые родители оплачивали дополнительно. А батюшка так тот сразу отверг возможность привлечения его к этому процессу: «Это всё мирское! Распределение мест, сравнения, да еще и ухищрения по этому поводу – избавьте старика!» Пастор и ксендз вообще имели только совещательный голос в связи с малым количеством учениц. И вся тяжесть ответственности свалилась на молодого преподавателя, не рискнувшего перечить начальству. Общими усилиями был придуман такой ход – рисование двенадцати предметов по памяти. При существующей системе оценок – один забытый предмет, минус один балл от высшей возможной отметки. При наличии всей дюжины – тогда уже вступает в бой качество исполнения.
– Да! Интрига! – если бы не надо было соблюдать тишину, Борцов захохотал бы в голос. – Теперь понятно, откуда фрукты-овощи. Что было под рукой, с кухни принесли, так? Для счету? А что ж пособия-то наглядные все закончились что ли? Где ж одиозная гипсовая голова Аполлона?
– В нашем заведении не практикуется, – Круглов снова покраснел. – Барышни ей круглые очки пририсовывали, велено было убрать от греха подальше.
– Пардон, не подумал, – Лева почти задохнулся от сдерживаемого смеха. – Простите великодушно! Скажите, а могу я подходить к ученицам, не помешаю? Хотелось бы посмотреть, как у них рука поставлена?
– Да, да. Конечно, Вам можно.
Лева пошел бродить среди мольбертов. То, что он увидел, было средним уровнем первого семестра обучения в художественном училище. Но именно то, что это было уверенным уровнем практически всего класса, и делало заслуги преподавателя значимыми и весомыми. Получив общее представление, он стал всматриваться персонально. Лиза сидела где-то в центре зала, и Борцов зигзагообразными маневрами начал свое к ней приближение. От пюпитра к пюпитру, не привлекая внимания и давая девочкам время привыкнуть к его движущейся фигуре, он оказался в Лизином ряду. Позади нее сидела темноволосая девушка, с которой они в паре исполняли упражнение с лентами. Ее работа, на взгляд Левы, была безукоризненной. Он продвинулся вперед. У Лизы в одном месте рисунка были проблемы, как и говорил ее папенька – с тенями и отблесками. В принципе ничего сложного там не было и, если бы объекты были перед глазами, она, скорей всего справилась бы сама. И тут Леве так сильно захотелось ей подсказать, что он почувствовал себя гимназистом. Он вспомнил, что ему самому разрешены зарисовки и, достав блокнот, грубыми линиями наметил направления штриховки и ее плотность. Теперь надо было как-то Лизе это показать.
Чуть впереди и правее за пюпитром сидела дочка Олениной, он узнал ее по пышным волосам. Лева миновал ее, но что-то зацепило его внимание в работе этой девочки. Он оглянулся и увидел ее заплаканные глаза. «Значит, уже знает», – у Льва Александровича сжалось сердце от сочувствия, он сделал шаг назад и улыбнулся в ответ на поднятый взгляд: «Не помешаю?» Та в ответ тоже слабо улыбнулась и покачала головой. Лева стал всматриваться. Вроде все было хорошо, но что-то не так. Он пересчитал – предметов было одиннадцать. «Тьфу ты, пропасть!» – подумал он про себя, сам не сразу понимая чего не хватает. Потом шепнул девушке: «Я тоже лук терпеть не могу!», еще раз улыбнулся и пошел дальше. Оленина спохватилась, сначала прижала ладошку к губам, потом стала добавлять упущенное.
Лева посмотрел, кто сидит непосредственно впереди Лизы, и увидел кудрявую голову генеральской дочки. Ну, что ж поделаешь, охота пуще неволи. Продвигаясь дальше, Лева кивнул Лизе и показал ей краешек блокнота. У генеральской дочки он так же спросил разрешения понаблюдать, та позволила и вся извертелась на стуле, пока он стоял подле нее, сложив руки с блокнотом за спиной. Выждав минуты три, он проследовал далее, у первых пюпитров развернулся и начал движение в обратном направлении. У Лизы был довольно недоуменный взгляд, но он понял, что маневр его удался. Проходя, он оглянулся на ее работу и увидел, что она все поняла и начала исправлять, но, конечно, получалась грязь. Он остановился и вполголоса официальным тоном спросил:
