Митя согласился взять одинарную ставку за уже прошедшие вечера, раз выяснилось, что это была именно «цирковая работа», а не честная борьба. Но за сегодняшний вечер стоял насмерть – никакого вранья и позора, а два настоящих поединка. Директор сдался, чтобы не быть ославленным на весь мир. Когда они вернулись на арену, зал уже просто стонал от накала страстей. Ставки взлетели неимоверно! Митя с трудом, но положил на лопатки Крайника, а с Краффом, после длительной борьбы, согласился на ничью, потому что их силы оказались действительно равными. По совокупности вечеров, Крафф сохранил свой титул, и цирк благополучно отбыл из Нижнего. Подсчитав выручку от последнего вечера, директор задумался о том, что и в честных поединках есть свой резон – можно озолотиться на одних только процентах от тотализатора. Он дал себе слово подумать об этом на досуге.
А оставшиеся вдвоем друзья праздновали победу. Победа была общей и заслуженной. В этот вечер Николай уговаривал Митю найти другое применение своим физическим силам, кроме как выставляться на потеху праздной публике, вспомнить, что существует такое понятие как физическая культура. Он говорил о существующих в столице и других крупных городах спортивных и гимнастических обществах, в одно из которых он сам вступил уже несколько лет назад, об их стремительном распространении по стране. О том, что неплохо было бы и Мите примкнуть к какой-нибудь организации, и надо поинтересоваться, что в городе есть по силовым видам спорта, потому что сам Николай слышал пока только о велосипедном клубе. Говорили они и об энтузиастах гармоничного развития физического и духовного начал в человеке, о соревнованиях, проводимых по правилам, одинаковым для всех участников и еще о многих аспектах спортивной жизни. Митя понял, что вот такое общество он хотел бы видеть и у себя среди соратников по училищу. А со временем может быть, чем черт не шутит, и в селе Луговом! Клялся, что теперь он все силы, помимо учебы и любимой работы, будет направлять на то, чтобы отыскать, собрать и организовать вокруг себя единомышленников по физическому культурному развитию.
Коля уехал, но теперь они с другом связь уже не теряли и весь год переписывались. На рождественской открытке от Рихтера была приписка: «В Афинах на Пасху будут проходить первые Олимпийские игры, я откладываю деньги на дорогу. Если сможешь, давай махнем вместе?». Митя загорелся этой идеей и, хотя времени оставалось мало, тоже начал копить на поездку и усиленно тренироваться. Узнав, что на играх он сможет представлять всю страну, скинулись и сплоченные им, хотя ещё и очень немногочисленные на тот момент, члены спортивного кружка. Денег все равно было мало для билетов туда и обратно, но неожиданно ему добавила недостающую сумму родная мать, узнавшая о его чаяниях, заодно избавив Митю от страха, что он не сумеет уговорить ее на свой отъезд за границу. Она его отпустила, благословила, помогла выправить вид на жительство, потому что раньше сын дальше, чем на пятьдесят верст от дома и не уезжал никуда. Митя отбыл в Одессу, где они должны были встретиться с Николаем, ехавшим из Питера, и уже вместе сесть на пароход, идущий в Константинополь. С тех пор о них не было никаких известий – ни плохих, ни хороших.
– Какие молодцы! – Лиза слушала рассказ о приключениях друга детства как былинное сказание, – На Олимпийские игры, сами! Вот бы оказалось, что они там выиграли, а то что-то неладное получается – один из главных организаторов наш, российский, а соревноваться, вроде как, и некому?
– Так-то оно так, Лизонька, но… – Полетаев смотрел на дочь с сочувствием. – Газеты-то всё сразу отписали – и кто участвовал, и кто победил. Россия там вообще не упоминается.
– Ох, папа! Ты что же думаешь?..
– Нет, нет, Лиза. Я думаю как раз, что все хорошо будет, и мы скоро про него услышим. Просто мало ли что не так пошло, да если еще и на чужбине. Надо ждать и надеяться. Я и Наташе так все время говорю.
– Наташе?
– Наталье Гавриловне. Она всё свечки за него ставит. Но, молодец, плакать себе не позволяет. Держится.
– Я, папа, тоже за Митю молиться стану. Чтобы вернулся. – Тут выражение ее лица приобрело заговорщицкий вид, и она выдала отцу как великую тайну: – А вот секретарь для тебя уже нанят! Владей!
– Кто же, Лизонька? – удивился Полетаев.
– Да я же, папа! – рассмеялась Лиза. – Я ж ученая, да, папа? И арифметику, и физику знаю. А уж почерк у меня! Переписывать-то я тебе точно смогу. Всё, папа, соглашайся, я помогать тебе хочу. А то – то нельзя, это – «сам могу». И ведь платить мне не надо!
– Лиза, Лиза! – этому предложению Полетаев явно обрадовался. – Ну, загружать тебя я, конечно, не посмею. Но если ты мне с бумагами хоть немного поможешь, то действительно мне гораздо легче станет – очень много времени занимают. Я бы лучше лишний раз в мастерские съездил.
– Вот и спасибо, папа. И еще я тебя спросить хотела, для меня это важно. Ты же знаешь, что мне нельзя делать долгих перерывов, надо все время заниматься музыкой. Что с инструментом можно придумать?
– Ох, Лиза, – Андрей Григорьевич снова потускнел. – Мамин белый рояль перевезти сюда из Лугового не получилось. А вот старый наш рояль жив-здоров. Я залу никому не сдавал, ходи в Большой дом, занимайся на здоровье. А, если чужих людей стесняешься, то помнишь Нойфельд, на который свеча из канделябра упала и крышку опалила? Так вот он, обернись! Его же не выкинули тогда, а только перенесли в людскую, все-таки пианино из маминого приданого. Звук-то у него ого-го! Так что он здесь и стоит, настроить только надо, давно на нем никто не играл.
***
Лиза сидела за старым пианино в бывшей людской, окна которой выходили на проезжую часть, и ждала возвращения отца. Она трогала клавиши, понимая, что играть на нем пока нельзя, инструмент от времени действительно сильно расстроился. Немного освоившись в новом доме, она запомнила расположение комнат. Прямо из прихожей направо была дверь уборной с умывальником и большой ванной. Следующая за ней в этой стене дверь вела в кухню, самую дальнюю от главного дома комнату, дабы запахи не доходили до апартаментов господ, она занимала весь торец здания. Из прихожей налево поворачивал длинный коридор, который одним краем начинался дверью той самой кухни, а другим концом упирался в запертую наглухо дверь, раньше связывающую подсобные помещения с основным домом. Теперь там жили чужие люди. По сторонам коридора во флигеле располагались комнаты различной величины и назначения. По правую руку было три больших помещения: столовая, папин кабинет, куда переместили и часть библиотеки, а ближе к выходу та комната, что раньше называлась «людской», а сейчас выполняла функцию гостиной. Окна их выходили на проезжую часть тихого переулка. По левую руку дверей было больше, окна выходили во двор, а сами комнаты были вполовину меньше тех, что напротив. Первая при входе была папиной спальней, за ней пустая комната, потом та, что отвели Лизе. Напротив столовой стояли запертыми еще две комнаты. При кухне были кладовка и маленькая комнатушка, в ней и жила Егоровна. Кузьма ночевал во флигеле напротив, при конюшне.
Уже смеркалось, и Лиза вглядывалась в каждую редкую коляску, проезжающую по переулку. Весь сегодняшний день провела она в городе, и ей скорей хотелось поделиться с папой всем, что накопилось за это время. Ведь уже завтра – открытие Выставки.
