– Вот видите сами, Элеонора Дмитриевна, – говорил он хозяйке,
– Здесь все уже подлежит застройке, по всей ширине. Не могу же я манеж отнести, черт знает куда, и…
– Лев Александрович! Вы злитесь? – спросила она его тем тоном, что иногда разговаривала с дочерью, когда не могла ее угомонить.
– Простите! – Лева сбавил тон. – Не могу же я манеж, бог знает куда, от конюшен отнести и прилепить где-нибудь сбоку, у леса, где место осталось?! Там предполагалась объездная дорога. Это удобно. Она стихийно возникла во время строительства, мы решили так и оставить, позднее приведя ее в божеский вид. Хозяйство-то у Вас и так получается не маленькое. Какие-то грузы будет не совсем сподручно возить через всю усадьбу… Так что вот такая картина…
– А вместо хозяйственного двора? Я вижу, строительство здесь не ведется сейчас. Может быть, переиграть эту часть? Только, ради бога, не злитесь, голубчик! – Элеонора заметила, как вспыльчивый архитектор стал отбивать нервный такт по сапогам сорванной по дороге хворостиной. – Я ничего не понимаю в Вашем деле, полностью Вам доверяю, но понять объяснения в состоянии. И Вы, поймите. Здесь теперь будет протекать большая часть жизни – моя и детей. Мне необходимо…
Она замолчала на полуслове, Лева заметил ее повлажневшие глаза, и вся его раздраженность мигом улетучилась, оставив в душе только огромное желание защитить эту хрупкую женщину, уничтожить все поводы для ее слез, да еще какую-то щемящую тоску. Он задохнулся, и дал себе слово, что построит он этот, чертов, манеж, даже если ему придется своими руками вырывать траву и ворочать камни для этого.
– Господи! Прикажите, я вообще снесу здесь все отстроенное и переделаю наново! Только не расстраивайтесь так, прошу Вас.
– Да, что Вы! Зачем наново? Давайте сделаем, что можно и как лучше.
– Вместо хозяйственного двора, а это – загоны для скота и амбар – никак нельзя, – стал уже спокойным тоном объяснять архитектор. – Во-первых, они зеркально отражают левую часть с конюшнями и сенным сараем, создавая симметрию, а во-вторых уже произведена разметка. Да и места этого все равно не хватило бы и на манеж, и на выезд сразу. Кстати, хотел спросить – а зачем Вам и то, и другое?
– Выезд, чтобы мальчик больше бывал на воздухе, – Элеонора Дмитриевна смотрела не на Льва Александровича, а куда-то вдаль, – а крытый манеж для холодов и плохой погоды.
– Ну, а что ж вы с супругом раньше-то, с самого начала этого не предусмотрели? – Лева снова стал похлопывать прутиком по голенищу. – Ведь гармония создается из определенного заранее количества построек, это и есть моя задача. Зачем потом-то прилеплять, простите?
– Прилепите, голубчик! – Элеонора смотрела на него своими фиалковыми глазами, и он таял под этим взглядом, как ледяной наст вокруг подснежников. – Ну, вот так вышло. Не было возможности, а теперь будет. Выручите?
– Ну, тогда надо еще одну линию планировать, – вздохнул Лева. – И снова по всей ширине. Как с землями-то, там поля дальше, они ваши?
– Наши, наши! Располагайте ими в полной мере, с мужем это я решу сама.
***
В это время по песку стали шлепать огромные капли дождя. Еще не выйдя из порыва рыцарского служения, Лева тут же, не думая о приличиях, сорвал с себя пиджак и поднял над головой спутницы. Его рубашка мгновенно промокла, а стоять приходилось почти вплотную, чтобы в этой его защите был хоть какой-то толк. Он огляделся.
– Давайте в конюшни! Там часть навеса уже готова, укрыться места хватит.
Так, вместе – она, придерживая длинный подол юбки, а он, не опуская рук – преодолели они пространство до недостроенной конюшни и вбежали в пустой проем дверей.
– На половине бросили, – объяснял Лева, опустив, наконец, свой импровизированный навес. – Рабочих, узнав о Вашем визите с детьми, всех отправили хоть одно здание до ума довести.
– Дети! – тут же спохватилась Элеонора Дмитриевна, опомнившись от первого естественного порыва укрыться. – Пойдемте скорей! Надо туда вернуться.
– Да куда! Смотрите, как льет, – Лева выглянул за недостроенную стену. – Так не бывает надолго. Минут через десять все кончится, вон, уже солнце из-за туч просвечивает. Я ж говорю, там есть теперь, где укрыться, а мы все равно уже не успеем. Давайте переждем здесь?
Лева снова подал ей руку, на ходу отряхивая промокший пиджак – деревянный настил тоже не был закончен, повсюду валялись длинные доски, и Лева хотел отвести Элеонору Дмитриевну на ровный пол, поближе к стене. Она поскользнулась на мокрой половице, замерла, а он инстинктивно придержал ее за талию. И тут ее рука опустилась ему на голову и стала стряхивать крупные бусины воды, все еще держащиеся на упругой жесткости волос. Что происходило в следующие минуты, Лева соображал плохо. Он отбросил пиджак прямо на пол, крепче сжал ее в своих объятиях и, целуя на ходу, в пару шагов преодолел расстояние до стены, прижав ее всем своим телом к грубым доскам. Он только успел подставить ладонь, куда легли ее шея и затылок, запутался в ее волосах, сорвал мешавшую ему шляпку, видимо причинив боль, но продолжал целовать ее с жадностью и так долго сдерживаемой страстью, пока разум не стал возвращаться к нему. Он почувствовал, что она уже не отвечает ему, хотя и не отталкивает, а ее пальцы аккуратно гладят его по шее, щекам и закрытым глазам. Он чуть отстранился и посмотрел ей в лицо.
– Значит, не показалось, – с каким-то сладостным сожалением произнесла она, а Лева опустился перед ней на колени и застыл, обнимая, прижавшись щекой к ее бедру, а она все гладила его по волосам.
Они привели себя в порядок и вернулись, не чувствуя никакого смущения, но ничего не обсуждая, и ни о чем таком больше не напоминая друг другу даже взглядом. Какое-то время Лев Александрович, которому это давалось с большим трудом, думал, что вот что значит выдержка и воспитание. Завтра он просто получит конверт, в котором будет написано, что в его услугах отныне не нуждаются. И он больше ее не увидит. Никогда. «Да и катись оно все!» – говорил он себе уже в следующий миг, зная точно, что не отдал бы эти минуты счастья назад, чем бы это ему ни грозило.
Во время обратной дороги всех охватила умиротворенность уставших путников, Лева ехал в коляске с мальчиком, тот всю дорогу молчал, что соответствовало настроению Борцова и его желанию предаваться мечтам и воспоминаньям. В городе он попросил остановить, вышел и подошел прощаться к экипажу Элеоноры с дочкой, которая спала на руках у матери.
– Прощайте, я тут пешком дойду, мне близко, – сказал он шепотом, чтобы не разбудить девочку.
– Лев Александрович, – мягко отвечала Элеонора. – Мужа не будет до конца недели. Я думаю, до его приезда у Вас уже появятся какие-то мысли или наброски? Прошу Вас, послезавтра? Нет, давайте в среду! Приходите к нам домой, где-нибудь после обеда, я посмотрю заранее, и, может быть, мы что-нибудь уже подкорректируем. Я буду ждать Вас. Трогай!
Лева остался один на мостовой и, идя пешком до дома, все время отгонял назойливую надежду, высовывающуюся из-за каждого угла. Он пытался что-то набросать на плане за эти дни, но в голову ничего путного не шло, и в среду он явился в особняк ее мужа с просто перерисованным в другом масштабе чертежом, где на бумаге было запасено чистое пространство. В ее комнату, через пустой и молчаливый дом, Леву провела низкорослая пухленькая горничная, напоминавшая колобок.
