– Ты удивительная женщина! – Лева посмотрел на нее долгим взглядом, потом снова лег на живот и стал грубо набрасывать схему усадьбы. – Гляди, если мы отрезали полосу от целины, она становится задником, смещая все остальное зрительно вглубь. Это узкая и длинная полоса. Сами предполагаемые объекты – тоже длинные и узкие, хотя для выезда это не обязательное условие. Если мы делим это пространство на две равные, или не совсем равные части, то это все равно – слишком много для любого из объектов. Такими вытянутыми они быть не могут, это не пропорционально. Ты понимаешь?
– Да, я вижу, – Элеонора внимательно следила за его карандашом. – И что ты предлагаешь?
– Я предлагаю это пространство поделить не на две, а на три части. Это гармонично. И смещать выезд в край – не целесообразно, получится, что ваша усадьба похожа на пирог, у которого кто-то откусил угол, прежде, чем подать на стол.
– Тогда его в центр?
– Ну, вот видишь, как ты все схватываешь! Конечно! – Лева увлекся, и уже в азарте переворачивал чистый лист. – Центр! Он зрительно сохраняет пространство открытой панорамы. А по бокам – два симметричных строения. Или тут – манеж, а там – ряд строений, одноэтажных, вместе создающих визуально равную ему единицу. Но вот что это может быть? Ума не приложу!
– Дома для гостей? – размышляла Элеонора вслух.
– Ну, что ты! Какие дома за коровником? Там может быть только что-то нежилое.
– Да у нас и не будет столько приезжих, чтобы для них строить отдельные дома, да еще и несколько. Предусмотрены гостевые комнаты в самом доме, этого достаточно. Мы собираемся жить уединенно.
– Ты что? – Лева нахмурился. – Ты действительно собираешься похоронить себя в деревне?
– Давай поговорим об этом не сейчас, хорошо?
– Ты его так любишь? – упрямствовал Лева.
– Не сейчас.
– Ты любишь его?
– Мужа? – Элеонора надолго замолчала, и Лева испугался своего вопроса, поняв, что именно сцену он ей сейчас и устраивает. Но после паузы она отчетливо произнесла: – Я. Люблю. Тебя.
***
Несколькими днями позже они сидели в саду Элеоноры, а дети играли с няньками вдалеке. Элеонора принесла с собой какое-то рукоделие, но почти не притрагивалась к нему. А Леве абсолютно нечего было делать у нее в доме, потому что он так и не смог представить окончательный проект, но упрямо таскался сюда под предлогом ожидания хозяина для демонстрации ему промежуточного варианта. А тот все не возвращался. А Леве уже было мало тех встреч с ней урывками, в его каморке, и ему хотелось видеть ее постоянно. В ее доме, по их негласной договоренности, они даже наедине общались на «вы», а многие темы были под запретом, поэтому беседы велись вокруг предметов общедоступных. Как-то разговор зашел о вкусах и Лева стал высказывать ей вслух восторги по поводу ее «стиля».
– А Вы не замечали, Лев Александрович, что, если всматриваться чуть внимательнее, то под вещами нас удивляющими, могут оказаться причины довольно прозаические и простые?
– Что прозаического в том, чтобы сочетать черное с лиловым? Это удивительно! В разных культурах оба этих цвета в свои времена заняли позицию траурных, но в сочетании дали такой поразительный эффект. Королевский!
– А я с детства любила сирень, – мечтательно улыбнулась Элеонора Дмитриевна. – У нас во дворе были просто заросли ее. Мы лазили по чужим садам во время цветения и наламывали охапки, другие дети таскали ее у нас, а все родители делали вид, что возмущены этим, хотя после расставляли наши наворованные букеты по вазам, приговаривая, что сирени полезно, когда ее прореживают, чтобы на следующий год она снова обильно цвела.
– Сирень? Какой-то неизысканный цветок. Даже не цветок – куст! – смеялся Лева.
– Вот-вот! Это к вопросу о вкусах, – Элеонора погрозила ему пальчиком и продолжила детские воспоминания. – Причем, белую сирень я не признавала, как и пышную персидскую. Мне нравилась простая, городская, лиловая – в которой можно искать счастливые соцветия с пятью лепестками. И я всегда жалела, что она отцветает так быстро, и никогда не доживает до моего дня рождения.
– У Вас день рождения летом? Скоро? – заинтересовался Лева.
– Через десять дней, – ответила она.
– А ирисы Вам нравятся, они тоже бывают лиловыми?
– Очень! Великолепный цветок. Но только не в букете. Мне почему-то кажется, что срезать ирисы – это кощунство.
– Ну, Элеонора Дмитриевна, – развел руками Лев Александрович, – это уж таков удел цветов – быть срезанными и радовать Вас.
– Нет-нет. Как раз радости-то и не получится, – покачала головой она. – Вот, например розы – те наоборот, просто просятся в вазу! Роза на стебле подобна девушке, которую не берут замуж. А срезанный ирис похож на воина, павшего в бою. Вы не согласны?
– Да, вкусы – вещь сугубо индивидуальная! – философски ушел от прямого ответа Лев Александрович. – Но разрешите мне на сегодня откланяться, я снова не дождался Вашего супруга.
А, уединившись у Левы в холостяцком жилище, они вели разговоры более откровенные, хотя Элеонора и там, снова, очерчивала круг тем, куда даже Леве доступа не было. Он, по началу, злился. Так, например, он довольно ехидно ответил на ее замечание, что уж к празднику-то муж точно должен вернуться:
– Ты рада?
– Да, рада, – снова после длинной паузы ответила она, и Лева по этому молчанию понял, что причиняет ей боль, но сделать с собой уже ничего не мог, или не хотел. – Я понимаю, что ты плохо думаешь о нем. И, просить тебя думать о нем хорошо, наверно бессмысленно, и выше любых сил. Но постарайся хотя бы не думать о нем никак. Вообще. Я не буду ничего говорить тебе о наших отношениях, это недопустимо, как и немыслимо, если бы мы с ним говорили о тебе. Давая слово перед алтарем, по моему внутреннему пониманию, ты даешь обещание в том, прежде всего, человеку, избравшему тебя, что отныне у него есть защищенная территория, куда нет входа ни взгляду постороннему, ни мысли, ни слову. Да, я дурная женщина, я знаю это. Но верность физическая для меня меньше значит, чем это. Я скажу тебе про него один только раз. Сейчас. И больше мы никогда не будем поминать его, даже в мыслях, потому что, что бы ни было поводом для такого упоминания, это может затронуть его чувства. Ничего не обещай, мне этого не надо – ты просто или поймешь меня, или нет.
– Не надо, милая, – Лева стал целовать ей ладони. – Прости, я злился. Не надо никаких объяснений.
– Нет-нет, послушай. Мне уже надо выговориться, раз начала.
– Я с самого начала понимал, что наши отношения с тобой немыслимы. Чудесны. Случайны! – со страстью говорил Лева. – И – временны. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что мне нечего предложить тебе с детьми, я никогда не смогу обеспечить вам такую жизнь, как твой муж. Иначе бы я уже давно просил тебя уйти от него.
– И я еще раз прощаю тебя, мой горделивый спутник, хотя сейчас ты и назвал меня меркантильной дрянью, – Элеонора остановила дернувшегося навстречу ей Льва. – Ты, наверно, имеешь на это право, потому что так оно и выглядит со стороны. Но это не все. Далеко не все. Послушай меня, и не перебивай, пожалуйста. И не смотри на меня, пока я буду говорить, хорошо?
