Желоб выглядит тесным. Может быть, даже слишком тесным.
Дверь вздрагивает. Кто-то крутит ручку.
Издалека доносится женский голос:
– Эта на замке.
Я заглядываю в шахту.
Полнейшая тьма.
Дверь ванной довольно прочная и первый приступ выдерживает – дерево только трещит.
Я вовсе не уверен, что смогу протиснуться в тесный люк, но ничего другого не остается. Вторая попытка заканчивается тем, что дверь слетает с петель и с грохотом обрушивается на выложенный кафелем пол.
В последний момент я бросаю взгляд в зеркало и вижу Лейтона Вэнса и одного из тех консультантов по безопасности, что были в лаборатории. Один из них держит в руке что-то похожее на тазер.
Наши – мои и Лейтона – глаза встречаются на мгновение в стекле, а потом человек с тазером поворачивается и поднимает оружие.
Я складываю руки на груди и ныряю в шахту.
Крики в ванной глохнут, а я падаю в пустую пластиковую корзину для белья, которая раскалывается от удара. Сила инерции отбрасывает меня к стене между стиральной машиной и сушилкой.
Они уже спускаются, шаги грохочут по лестнице.
Острая боль иглой пронзает правую ногу. Кое-как поднявшись, я бросаюсь к застекленной двери, которая ведет на улицу.
Латунные ручки замерли намертво.
Дверь заперта на замок.
Шаги приближаются, голоса все громче. Чей-то громкий голос, перекрывая треск статических разрядов, раздает распоряжения.
Я поворачиваю замок, распахиваю дверь и проношусь через веранду красного дерева, которая может похвастать грилем получше моего и горячей ванной, которой у меня никогда не было.
Скатываюсь по ступенькам в задний дворик, пролетаю мимо цветника. Дергаю ручку гаража – заперто.
В доме – суматоха, во всех окнах уже горит свет. Несколько человек, четверо или пятеро, носятся, перекрикиваясь, по комнатам первого этажа.
Задний двор обнесен сетчатой оградой в восемь футов высотой. Я поднимаю крючок на двери, и в этот момент кто-то вылетает на веранду.
– Джейсон!
Переулок пуст, и у меня нет времени раздумывать, в какую сторону повернуть.
Я просто бегу и только на перекрестке позволяю себе обернуться. Меня преследуют двое.
Рев двигателя взрывает тишину, покрышки взвизгивают, зацепив бордюр.
Я поворачиваю налево и несусь к следующему переулку.
Почти каждый задний двор прячется за непреодолимой оградой, но пятый ограничился лишь кованой конструкцией в пояс высотой.
Темный внедорожник, развернувшись, влетает в переулок и, набирая скорость, несется мне навстречу.
Я бросаюсь к забору.
Взять барьер с ходу нет сил, и я неуклюже переваливаюсь через острые металлические зубцы и мешком падаю на землю в чьем-то заднем дворе. Заметив небольшую пристройку к гаражу – на двери нет замка, ползу к ней на четвереньках по траве.
Дверь открывается со скрипом, и я проскальзываю внутрь ровно в тот момент, когда по двору кто-то пробегает.
Я прикрываю дверь, чтобы меня не услышали, и замираю.
Но задержать дыхание не могу.
В пристройке темно, хоть глаз выколи, и пахнет бензином и скошенной травой. Я стою, прижавшись грудью к двери. Пот струится по щекам и капает с подбородка.
Снимаю с лица паутину. Шарю в темноте по дощатым стенам. Пальцы натыкаются на инструменты – садовые ножницы, ножовку, грабли, лезвие топора… Я снимаю со стены топор, ощупываю деревянную рукоять, провожу пальцем по лезвию. Судя по глубоким выщербинам, с точильным камнем оно встречалось давно.
Сморгнув повисший на ресницах едкий пот, осторожно открываю дверь. Тишина. Ни звука.
Сдвигаю дверь еще на несколько дюймов, расширяю щель и наконец выглядываю во двор.
Пусто. Ни души.
Глядя в эту щель, наполненную тишиной и покоем, я вспоминаю принцип «Бритвы Оккама»: при прочих равных условиях верным обычно бывает простейшее объяснение. Если предположить, что меня накачала наркотиками и похитила некая тайная группа, проводящая эксперименты по управлению сознанием или бог знает чему еще, будет ли такое предположение отвечать всем определенным требованиям? Вряд ли. Им понадобилось бы либо промыть мне мозги, чтобы убедить в том, что мой дом – это не мой дом, либо за несколько часов избавиться от моей семьи и перестроить интерьер таким образом, чтобы я сам его не узнал.
Или же – и этот вариант выглядит более правдоподобным – опухоль у меня в мозгу перевернула мой мир с ног на голову? Месяцы или даже годы она тихонько росла внутри моего черепа, а теперь наконец ломает мои когнитивные процессы, извращает восприятие окружающего мира…
Получилось убедительно.
Что еще могло произвести столь быстрый и сокрушительный эффект?
Что еще могло в течение нескольких часов полностью нарушить мой контакт с действительностью и собственной личностью, поставить под сомнение все, что я знаю?
Я жду.
Жду.
Жду.
И наконец выскальзываю за дверь и ступаю на траву.
Ни голосов.
Ни шагов.
Ни теней.
Ни рокота двигателей.
Ночь как ночь. Настоящая. Реальная.
И теперь я знаю, куда идти.
* * *
От моего дома до больницы и медицинского центра «Чикаго-Мёрси» – дорога в десять кварталов, так что в приемное отделение экстренной медицинской помощи я вхожу в 4:05.
Не люблю больницы.
В больнице у меня на глазах умерла моя мать.
В палате интенсивной терапии провел первую неделю жизни Чарли.
В комнате ожидания, кроме меня, сидит рабочий-строитель, прижимающий к груди руку в окровавленной повязке, и убитая горем семья из трех человек, глава которой держит на руках плачущего ребенка.
Женщина в регистратуре поднимает голову от бумаг. Несмотря на поздний час, взгляд у нее удивительно ясный.
– Чем могу помочь? – спрашивает она через плексигласовую перегородку.
Что сказать, как объяснить свои проблемы? Об этом я почему-то не подумал и теперь растерянно молчу.
– Вы попали в аварию? – спрашивает женщина.
– Нет.
– У вас царапины и синяки на лице.
– Я нездоров.
– Что вы имеете в виду?
– Думаю, мне нужно поговорить с кем-то.
– Вы – бездомный?
– Нет.
– Где ваша семья?
– Не знаю.
Служащая больницы окидывает меня профессиональным взглядом, быстрым и оценивающим.
