И только после того, как ящик открывается и происходит акт наблюдения, волновая функция редуцирует в одно из двух состояний.
Другими словами, мы видим только один из двух возможных исходов.
Например, мертвого кота.
И это становится нашей реальностью.
Но тут начинается самое чудное.
Есть ли где-нибудь другой мир, столь же реальный, как и известный нам, где, открыв стальной ящик, мы обнаруживаем живого, мурлычущего кота?
Многомировая интерпретация квантовой механики дает положительный ответ.
Когда мы открываем ящик, возникает развилка.
В одной вселенной мы обнаруживаем мертвого кота.
В другой вселенной мы обнаруживаем живого кота.
И именно акт нашего наблюдения или убивает его, или позволяет ему жить.
А дальше уже просто мозги закипают.
Потому что все эти наблюдения случаются постоянно.
Следовательно, если мир действительно разветвляется при каждом наблюдении, это означает, что существует бесконечное множество вселенных – мультивселенная, – где случается все, что может случиться.
Моя идея заключалась в создании среды, защищенной от наблюдения и внешних стимулов, с тем чтобы мой макроскопический объект – диск из нитрида алюминия диаметром 40 микрометров, состоящий из примерно триллиона атомов, – мог свободно существовать в «кошачьем положении» и не декогерировать вследствие взаимодействия с его окружением.
Проблема так и осталась нерешенной – финансы кончились раньше, – но, очевидно, какой-то другой я довел дело до конца. А потом реализовал идею на невероятном уровне. Потому что если то, что говорит Лейтон, правда, то этот куб делает что-то такое, что, согласно всем моим знаниям о физике, невозможно.
Я чувствую себя неуютно, будто проиграл состязание лучшему противнику. Ящик создал другой человек – человек эпического видения.
Человек более умный, более талантливый.
Я смотрю на Вэнса.
– Работает?
– Тот факт, что ты стоишь здесь, рядом со мной, позволяет предположить, что да, работает.
– Не понимаю. Если хочешь поместить частицу в квантовое состояние в лабораторных условиях, то создаешь депривационную камеру. Убираешь свет, откачиваешь воздух, доводишь температуру почти до абсолютного нуля. Человека это убило бы. И чем дальше, тем менее устойчивой становится система. Даже под землей квантовое состояние в кубе могут нарушить всевозможные частицы – нейтрино, космические лучи… Проблема представляется неразрешимой.
– Не знаю, что и сказать. Ты смог. Ты – решил.
– Как?
Лейтон улыбается:
– Послушай, когда ты объяснял, все было ясно и понятно, но сам я объяснять не мастер. Почитай свои записи. Скажу только, что этот куб создает и поддерживает среду, в которой обычные предметы могут существовать в квантовой суперпозиции.
– Включая нас?
– Включая нас.
– О’кей…
Все, что я знаю, говорит о том, что это невозможно, но, очевидно, мне удалось создать на макроуровне фертильную квантовую среду, используя, возможно, магнитное поле.
Но как же человек в кубе?
Те, кто в кубе, они ведь тоже наблюдатели.
Мы живем в состоянии декогеренции в одной реальности, потому что постоянно наблюдаем нашу среду и коллапс нашей собственной волновой функции.
Должно быть, тут есть что-то еще.
– Идем, – говорит Лейтон. – Хочу показать кое-что.
Он ведет меня к окнам на задней стороне ангара, проводит картой по еще одному ридеру и приглашает в комнату, напоминающую то ли коммуникационный центр, то ли центр управления.
Сейчас занято лишь одно рабочее место: какая-то женщина, положив ноги на стол и не замечая нашего присутствия, постукивает пальцами по наушникам.
– Дежурство круглосуточное, семь дней в неделю. Ждем тех, кто не вернулся.
Вэнс садится за один из компьютерных терминалов, вводит серию паролей и пробегает по нескольким папкам, пока не находит нужную.
В ней он находит и открывает видеофайл.
Это HD-запись с камеры, наблюдающей за дверью бокса и расположенной, вероятно, над этими самыми окнами в центре управления.
Внизу экрана я вижу отметку времени четырнадцатимесячной давности. Часы ведут отсчет с точностью до сотой доли секунды.
В какой-то момент в кадре появляется и приближается к боксу мужчина. На нем обтекаемый космический скафандр, за спиной рюкзак, в левой руке шлем.
У входа он поворачивает ручку и открывает дверь. Но, прежде чем сделать последний шаг, мужчина оборачивается и смотрит через плечо прямо в камеру.
Это я.
Я машу рукой, вхожу в куб и закрываюсь изнутри.
Лейтон включает ускоренную перемотку.
На протяжении пятидесяти минут ничего не происходит.
Наконец Вэнс переключает воспроизведение в обычный режим. В кадре возникает кто-то еще.
К боксу идет женщина с длинными волосами.
Открывает дверь.
Запись переключается с камеры наблюдения на головной видеорегистратор.
На экране – интерьер куба, свет падает на голые стены и пол, отражается от шероховатой металлической поверхности.
– Вот и доказательство, – говорит Лейтон. – Тебя нет. А потом… – Он открывает еще один файл. – Запись сделана три с половиной дня назад.
Я вижу себя. Вижу, как выхожу, пошатываясь, из куба и валюсь на пол так, словно меня вытолкнули.
Проходит какое-то время. Я вижу небольшую команду в защитных костюмах. Они поднимают меня и загружают на каталку.
Передо мной на экране первые мгновения того кошмара, в который превратилась моя жизнь. Мои первые секунды в этом прекрасном, новом – чтоб ему провалиться! – мире. Я смотрю на экран и не могу отделаться от чувства, что во всем этом есть что-то сюрреалистическое.
* * *
На первом подуровне для меня уже приготовлено спальное помещение, и по сравнению с недавней камерой это – большой шаг вверх.
Шикарная кровать.
Ванная.
Письменный стол с вазой, в которой стоят свежесрезанные цветы. Их аромат наполняет всю комнату.
– Надеюсь, здесь тебе будет комфортнее, – говорит Вэнс. – И вот что я тебе скажу: пожалуйста, не пытайся покончить с собой, потому что все мы здесь за тобой присматриваем. Охранники прямо за дверью, остановить тебя всегда успеют, но тогда жить придется в смирительной рубашке, а эту комнату сменить на ту отвратительную камеру внизу. Если вдруг начнется депрессия, сними трубку телефона и, кто бы ни ответил, попроси найти меня. Не страдай в одиночестве.
