— Да чего же тут мудреного, снова таишься… Не надоело?
— А вот это, любезная Катерина, не твоего ума дело. И больше мне таких вопросов не задавай, возьму и рассержусь, а когда я сержусь, очень суровым бываю.
— Знаю я про твою суровость, не рассказывай. Ты лучше другое скажи — чего на этот раз от меня потребуешь?
— Завтра огляжусь — скажу. А вот за то, что урядника предупредила, я тебе, ласточка, наказания еще не придумал. Но правильно сделала, что призналась, за это и ценю тебя, Катерина, что черных мыслей за душой не держишь, вся — нараспашку. Куда спать-то меня положишь? Рядом с собой или на полу у порога?
Катерина вздохнула, молча разобрала постель, откинула край тяжелого стеганого одеяла и сказала:
— Ложись, я приду. Без сладкого не останешься.
Столбов-Расторгуев довольно хмыкнул, разделся не торопясь и улегся на кровать, которая под ним негромко скрипнула.
Рано утром, толком еще и не рассвело, он разбудил Семена:
— Вставай, сын крестьянский, запрягай своего Сивку-Бурку, торопиться нам надо.
Печь уже топилась, Катерина готовила яичницу на завтрак, и большая черная сковорода, поджаривая мелко нарезанное сало, шкворчала и фыркала, словно была недовольной и ворчливой.
В скором времени в редеющих синих сумерках уселись на подводу, и Столбов-Расторгуев удивил Семена, взмахнув рукой и показав, куда нужно ехать. Показывал в сторону Черной речки, на другой стороне которой плотной стеной смыкалась густая, черневая тайга.
— Там же никакой дороги нет! Куда править? — спросил Семен.
— По бездорожью и правь, — приказал Столбов-Расторгуев, — у нас свои пути, извилистые. Погоняй, я показывать буду.
7
Никогда еще служба урядника не оборачивалась для Жигина столь шершавым боком. Конечно, случалось всякое: и в разных переделках бывал, и в перестрелках, но выпадали они, как правило, не очень часто. Больше приходилось заниматься делами обыденными, мелкими и нудными, после завершения которых он подолгу сочинял протоколы и отчеты, не успевая разводить чернила — очень уж много писанины требовал от него становой пристав Вигилянский. И писал Жигин чаще всего вот такие сведения: произошло четыре пожара, двенадцать случаев краж и воровства, два самоубийства, одно от несчастной любви, а второе будто бы от жестокости начальства, случилось одно утопление во время купания в пьяном виде, а также восемь случаев бродяжничества и один грабеж, который был раскрыт им, равно как и девять случаев краж и воровства…
А вот что можно написать сейчас в казенном отчете?
Как обманул урядник Жигин своего начальника, станового пристава, поехал на прииск с непонятной целью и там захватили его в голом виде неизвестные люди, отвезли, опять же, неизвестно куда и сунули в крепкий деревянный сруб вместе с отставным фельдфебелем Земляницыным, где они и сидят теперь, трясутся от холода, как два брошенных под забор щенка?
Хорошо хоть, что в предбаннике им разрешили одеться, отобрав у Жигина лишь портупею с шашкой и кобуру с револьвером.
Окон в срубе не было, стены и потолок, сложенные из толстых, плохо ошкуренных бревен, мохнатились густым инеем, и в темноте нельзя было даже разглядеть друг друга.
Стены и потолок сидельцы уже обшарили руками на ощупь и убедились — бревна так плотно подогнаны, что и малой щелочки нет. Сидели в углу на корточках, тесно прижимались друг к другу, шепотом переговаривались:
— Как мыслишь, Илья Григорьич, зачем мы им понадобились?
— Зачем понадобились — не знаю, но понадобились. Сильно понадобились! Это ведь они к Катерине ночью за мной приходили, в первый раз не нашли, а во второй раз… Следили они за нами, может, и не они следили, может, кто другой, но, что мы в баню по твоей милости отправились, выглядели в точности. И взяли чисто, хотя и днем, место-то безлюдное. Никто, пожалуй, и не догадается, куда мы делись.
— Сдается мне, что без Тимофея не обошлось, соглядатай савочкинский… Выберусь — руки-ноги обломаю!
— Ты сначала выберись.
— Это верно. А если они нас прибьют?
— Может, и прибьют, только не сразу. Прибить и в бане могли, мы и пикнуть бы не успели. Нужны мы им для какой-то надобности. Ждать надо, вот дождемся, тогда сами расскажут.
Они замолчали, затем, не сговариваясь, дружно вскочили и начали ходить от стены к стене — холод давал о себе знать, не засидишься. Снаружи в сруб не доносилось ни одного звука, будто там, в окружающем мире, все умерло. И эта тишина вместе с неизвестностью давили на душу, вселяя отчаяние и безнадежность.
Но Жигин и Земляницын не поддавались, все-таки люди они были не из робкого и забитого десятка. Крепились, согревая себя ходьбой, вслух не роптали и на судьбу не жаловались.
Сколько времени им довелось провести в темном срубе, они не знали. Когда тяжелые двери со скрипом настежь открылись, они оба прищурились от внезапного света — стояло морозное, искрящееся утро. Солнце поднялось над иззубренным краем тайги и светило ярко, до рези в глазах.
Жигин первым вышагнул из дверного проема на свет, огляделся. Стояли перед срубом крепкие, кряжистые, как на подбор, молодые мужики. Все они были неуловимо похожи, словно братья. Чуть в стороне от них — веселый господин в богатой шубе, явно городского вида, притаптывал снег новыми валенками, и казалось, что он приплясывает. За ним — подвода, в которой сидел возница, повернувшись ко всем спиной, словно не хотел смотреть, что происходит возле сруба. Земляницын, чуть замешкавшись, вышел следом за Жигиным и встал у него за плечом. Господин в шубе перестал притаптывать снег, коротко хохотнул и заговорил:
— Вот картина, достойная талантливой кисти живописца. Два служителя законности и порядка Российской империи попали, как два петуха в ощип. Осталось только свернуть им головы и бросить в чугунок. Как, ребятки, будете кушать такое варево?
Молодые мужики хмуро усмехнулись и все, как по команде, покачали головами — нет, не желаем.
— Вот видите, уважаемые, даже похлебку из вас не сварить. Не годны вы для полезного дела, для самого малого, и — не годны! Ладно, будем считать, что первое знакомство состоялось. Теперь, уважаемые, вам ручки-ножки свяжут, посадят в сани, и поедем мы разговаривать. Может, и договоримся, может, и вы на что-нибудь дельное сгодитесь. Давайте, ребятки…
Жигина и Земляницына быстро и сноровисто связали, забросили в сани, как два бревна.
Ехали довольно долго. Жигин, стараясь не подавать вида, осторожно поглядывал по сторонам, пытаясь запомнить, на всякий случай, дорогу. Изредка успевал бросить взгляд на Земляницына и видел, что и тот водит глазами по сторонам. «Крепкий мужик, — невольно подумал Жигин, — хорошо, что вдвоем оказались, глядишь, и выцарапаемся, не сварят из нас похлебку…»
Лежал он неловко, на боку, ноги и руки, крепко перехваченные веревками, затекали. Попытался пошевелиться, чтобы улечься удобней, вздернул ноги и нечаянно толкнул возницу, который продолжал сидеть, не оборачиваясь, в передке саней; тот выругался негромко, обернулся, и они оба замерли, узнав друг друга. Да и как могло быть иначе, если встретились через много лет Семен Холодов и Илья Жигин, между которыми прошла в свое время деревенская красавица Василиса и сделала их врагами? Встретились неожиданно, в обстоятельствах странных и заковыристых, и оба в первое мгновение подумали об одном и том же: «А он-то здесь как оказался?»
