Чем дальше говорила Марфа, тем быстрее, прямо на глазах, съеживался Азаров, будто усыхал. И поглядка поменялась, и грудь больше не топорщил, и ногу на ногу уже не закидывал, а сидел тихо и низко, сгорбившись, и лишь изредка вскидывал взгляд, затравленный, как у зверька, попавшего в крепкий капкан. Даже голос поменялся, тонким стал, жалобным:
— Куда угодно, только не к Парфенову. Я все скажу…
— А я все выслушаю. Рассказывайте, Андрей Андреевич…
Капитоныч и два молчаливых его спутника, с которыми он привез Азарова, уже измаялись на крыльце от долгого ожидания, а двери не открывались, и из дома никто не выходил. Капитоныч забеспокоился — уж не случилось ли чего? — спустился с крыльца, заглянул в окно: нет, шума не слышно, драки не наблюдается, сидят мирно, разговаривают. Многое бы он дал, чтобы эти разговоры послушать, да вот закавыка — на зиму рамы двойные вставлены, ничего не услышишь. Потыкал костылем в снег, вернулся на крыльцо и терпеливо стал ждать, переступая с ноги на ногу.
Наконец-то двери открылись, вышел из них Азаров, а за ним — Марфа. Радостно повинилась:
— Прости, ради Христа, Наум Капитонович, что мерзнуть заставила, да только никак не получилось, чтобы скорее. Отвезите гостя моего туда, откуда взяли, в целости отвезите и в сохранности, чтобы ни один волосик с него не упал. А я уж отблагодарю завтра, после обеда сразу и отблагодарю.
Капитоныч сделал знак, и спутники его, подхватив под руки, повели Азарова от крыльца к калитке, за которой маячила при скудном свете луны подвода. Капитоныч задержался:
— А зачем нам благодарности до завтрего ждать, давай сегодня и разочтемся.
— Денег больших в доме я не держу. У вас тоже в карманах, Наум Капитонович, больше пятака никогда не имеется.
И рассмеялась, довольная, громко рассмеялась, звонко, даже Азаров за калиткой услышал.
14
Надо же случиться такой чертовщине — во второй раз приснился один и тот же сон. И снова мучила жажда, и виделся старый замшелый колодец под березой, и стояло ведро, полное чистой воды, и змея изогнулась в стремительном прыжке, как черная молния, и ногу пронзило болью, словно ткнули в нее раскаленным железом.
Вскинулся Павел Лаврентьевич, проснувшись, вздохнул с облегчением, понимая, что это всего лишь сон, и охнул — боль наяву осталась. Жгло под коленом, да так сильно, что ногу распрямить не мог. Он ухватился двумя руками, стал растирать больное место, и лишь после этого почувствовал облегчение. Поднялся с постели, нашел спички, засветил лампу и увидел, что под коленом у него — небольшое, красное пятно, размером с копейку, будто и впрямь след от укуса.
«Надо будет утром за доктором послать, — подумал он, продолжая разглядывать пятно, которое понемногу бледнело, только болезней мне не хватало…»
На свое здоровье Павел Лаврентьевич никогда не жаловался, наоборот, даже гордился, что никакая хворь, кроме насморка, его не одолевала. Даже после многодневных загулов, помывшись и окатившись ледяной водой, он выглядел и чувствовал себя вполне превосходно. И вот это непонятное пятно, да еще дурацкий сон, приснившийся во второй раз…
«Ладно, плюнуть и забыть», — посмотрел на часы, стрелки показывали третий час ночи, а спать совсем не хотелось. Павел Лаврентьевич оделся и вышел из дома на улицу. Постоял, посмотрел на стылое звездное небо и направился в маленький флигелек, где проживал дворник Диомид. К своему дворнику Павел Лаврентьевич заглядывал частенько, нравилось ему беседовать с добродушным и сильным человеком, от которого всегда веяло умиротворением и правильностью мудро устроенной жизни, в которой Диомид исповедовал всего-навсего лишь один принцип: живи и радуйся, никогда не злись и никому не завидуй. После таких бесед, а разговаривали, как правило, об обыденном, можно сказать, о мелочах, Павел Лаврентьевич уходил, унося в себе тихое душевное спокойствие.
Двери во флигельке Диомид не закрывал на запор, а только приставлял изнутри легкую палочку: когда входил кто-то без стука, палочка падала, и хозяин, если дремал на своем широком топчане, от этого звука просыпался и встречал пришедшего гостя широкой улыбкой. Павел Лаврентьевич толкнул дверь, услышал, как упала палочка, и сказан в темноту:
— Диомид, это я. Гостей принимаешь?
— А чего же не принять, гость — это всегда хорошо, — добродушно и совсем не заспанным голосом отозвался дворник. — Погоди, Павел Лаврентьевич, я сейчас свечку запалю.
Затеплилась свечка, растолкала темноту по углам флигелька, и видно стало, что на широком топчане Диомид спал не один: из-под одеяла, сшитого из разноцветных тряпочек, торчал вихрастый затылок.
— Поночевщик у меня объявился, — смущенно стал объяснять Диомид, одергивая подол нижней рубахи и переступая на холодном полу босыми ногами. — Ванюшку-то помните, который мне глаз выбить грозился, так вот, одел я его, покормил, а он такой привязчивый оказался, каждый день у меня в гостях, а сегодня ночевать напросился. Мать-то у него, оказывается, пьющая и нижнюю калитку раскрытой держит — приходи кто желает. До парнишки дела, конечно, нету, вот он и приткнулся ко мне. Уж дозвольте, Павел Лаврентьевич, чтобы он тут ютился, не выгонять же, не собачонка…
— Пусть живет, — кивнул Павел Лаврентьевич, — только ты с матерью поговори, скажи, где парнишка находится, а то всполошится…
— Скажу, не беспокойтесь. Да вы присаживайтесь, Павел Лаврентьевич, в ногах, говорят, правды нет.
Парфенов присел на заботливо придвинутую к нему табуретку и стал вдруг рассказывать, что живет он в последнее время в тревоге, словно ожидает несчастья, и что дурацкий сон приснился два раза подряд и оба раза в этих снах его укусила змея. А нынче даже след остался, будто на самом деле змеиные зубы кожу прокусили… К чему бы это?
— К дождю, — неожиданно хохотнул Диомид, — или чирей на этом месте вскочит. Сны и прочая галиматья, Павел Лаврентьевич, от лукавого, когда желает он человека в заблужденье ввести, вот и начинает смущать его, сны насылает, видения разные, а надо лишь молитву прочитать. Простая она, короткая: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас». Прочитал три раза, три раза перекрестился и поклонился. Всякое наваждение без следа сгинет! Верное средство, я по себе знаю.
— Все у тебя просто, Диомид, разложено, как по полочкам у хорошей хозяйки, и на все ответ имеется. Завидую я тебе, честное слово.
— Завидовать не надо, я же вот вам не завидую…
— А почему? Неужели ты богатым не хочешь стать? Жить в хорошем доме с прислугой, а не в этом флигельке, спать на белых простынях, а не на топчане вместе с Ванюшкой, деньги, в конце концов, иметь большие, чтобы тратить их, не считая.
— Мне на топчане черные змеи не снятся, а вас на белых простынях они кусают. Чему же тут завидовать?
Павел Лаврентьевич, как ему ни грустно было, от души расхохотался. А не так он прост, огромный и добродушный дворник Диомид, как на первый взгляд может показаться. Вон как ответил, про змею-то, так ответил, что и возразить нечего, хотя и не любил Павел Лаврентьевич, чтобы последнее слово не за ним оставалось.
