Он еще не знал, как это сделает, но был уверен, что сделает.
17
Избушка ютилась в глухом распадке, на берегу узкой и вилюжистой речки. Густая щетина ельника, осыпанная снегом, вздымалась по склонам до самого неба. Глухое место, угрюмое и пустынное. Невидная, еще скрываясь за деревьями, поднималась луна, и о том, что она поднималась, извещал блеклый, неживой свет, неторопливо ползущий по верхушкам ельника. Большой сугроб возле избушки был расчищен, из низкой трубы шел черный смолевый дым, изредка, пучками, вылетали искры, но сразу же гасли, пятная чистый снег на пологой крыше крапинками сажи.
В самой избушке было еще холодно, изо рта вылетали белесые фукалки пара, но маленькая приземистая печка гудела все веселее, огонь в ней разгорался все ярче, и вот уже пошло живое тепло, огонек сальной свечки затрепыхался из стороны в сторону и едва не погас. Земляницын поднял глиняную чашку, в которой горела свечка, и поставил ее на доску, прибитую прямо к стене, язычок пламени перестал трепыхаться, выровнялся, и в избушке стало светлее.
— Я раньше охотой здесь на медведей баловался, вот и поставил хоромы, чтобы было где обогреться. Давно уже здесь не был, не до охоты, а хоромы вот пригодились… Мяса добудем, можно хоть до морковкиного заговенья сидеть, ни одна душа не доберется, — Земляницын растопырил руки над печкой и, по-кошачьи фыркнув, весело спросил: — И как ты, сердешный, догадался нас из неволи вытащить?
Комлев возился с большим мешком, распутывая озябшими пальцами веревочные завязки, бормотал:
— Эх, надо было жратвы побольше захватить! Чики-брики, паки-аки, не стучите в барабан! Ты боялась, зря боялась, даже юбка не помялась! Шиворот-навыворот, пузо сзади, не достать! Тешки-потешки, краски-покраски, лоб беленый, нос зеленый, привет-салфет вашей милости!
— Ты, никак, заговариваться начал?! — снова фыркнул Земляницын.
— Не заговариваться, а говорить для собственного веселья, — отозвался Комлев, справившись наконец-то с завязками и распахнув мешок. — Человек сам себя должен веселить, иначе он в тоску впадает и тогда ему никакой удачи не увидать, как своей задницы. Я вот веселю себя, и удача всегда со мной, как крест нательный. Верно говорю, урядник?
— Верно, верно. Ты лучше расскажи по порядку — как случилось?
А случилось, согласно утверждению Комлева, что удача от веселых людей не отворачивается, совершенно неожиданно и просто. Люди Столбова-Расторгуева, видно, решив, что беглый каторжный никакой опасности для них не представляет, да еще и потешает смешными историями, ослабили надзор за ним, и он ходил по зимовью и вокруг, как вольный. Когда часть людей во главе со Столбовым-Расторгуевым, посадив в сани Жигина с Земляницыным, уехали, остальные сразу же повалились спать согласно старой поговорке: «кот из дома, мышкам — радость». Комлев долго не раздумывал. Сначала удостоверился, что спят крепко, будто их маковой водой напоили, а затем набрал еды в мешок, заседлал коня, прихватил ружье и направился по натоптанной тропе. Слышал он разговоры, что Жигина с Земляницыным оставят на бугре снег рыть и какого-то покойника искать, а сами дальше, на прииск, поедут. Добрался до бугра, огляделся и взял грех на душу — застрелил одного из охранников, а второго не смог — патрон в ружье перекосило. Кинулся тогда в рукопашную, прикладом хотел ударить, но ничего из этого нападения не получилось. Подмял его второй охранник под себя и забил бы своими кулачищами, если бы Жигин с Земляницыным не подоспели на помощь.
— Выходит, урядник, что я снова тебе жизнью обязан, даже и не знаю, как рассчитываться буду, — закончил свой короткий рассказ Комлев.
— На том свете угольков подбросишь, когда меня за грехи жарить будут, — усмехнулся Жигин; посмотрел на охранника, который связанным сидел в углу, и попросил: — А теперь сделай, Комлев, доброе дело — выведи этого варнака на улицу и побудь с ним, мы с Земляницыным по секрету поговорим.
Комлев недовольно скосоротился — не хотелось ему выходить из избушки на мороз. Но ослушаться Жигина не посмел, поднял варнака и толкнул его к порогу. Жигин прихлопнул за ними дверь, постоял в раздумье, глядя себе под ноги, и неожиданно, словно что-то решив для себя, взмахнул рукой:
— Извиняй, Земляницын, не доверялся я тебе. Опаска у меня была, что ты с Савочкиным и с этими варнаками в одной связке. Вижу, что ошибся, но это и к лучшему, сейчас довериться можно без оглядки. Вот я и доверяюсь. Садись, слушай, чего я рассказывать буду…
И Жигин начал свой рассказ с самого начала, с того черного дня, когда он подъехал к своему дому и увидел деревянный крест, прислоненный к стене, и как на следующий день после похорон явилась к нему Марфа Шаньгина — как снег на голову посреди лета, и сказала, что знает истинную причину исчезновения Василисы. И сообщила такое, что глаза у Жигина полезли на лоб — в дурном сне не привидится, даже после крепкой пьянки.
Сообщила она, что на Первом Парфеновском прииске давно уже творятся темные дела, а с недавних пор появились там неизвестные люди, которые в сговоре с управляющим Савочкиным, и готовятся они вывезти золото, которое по осени не вывезли из-за бездорожья. Но вывезти его желают так, чтобы обоз сопровождали служивые люди. По дороге на обоз нападут, служивых, понятное дело, перебьют, золото заберут, а хозяин, господин Парфенов, ни о чем не догадываясь, получит страховую выплату. Одним из служивых, кто обоз будет сопровождать, решили взять урядника Жигина, потому что ближе, кроме станового пристава, никакого чина нет. А чтобы Жигина привязать к этому делу, как бычка на веревочке, они умыкнули его супругу. Сначала вместе с мальчонкой хотели выкрасть, но мальчонка преставился, и пришлось увозить одну Василису. Где она сейчас находится, где ее содержат, Марфа не знала, но уверяла, что ведомо ей доподлинно: вся эта отчаянная ватага соберется в ближайшие дни на прииске, и если желает Жигин о судьбе своей супруги узнать, прямой ему путь на Первый Парфеновский. Но пусть только один едет, как будто по обычным делам, если полиция пожалует целым отрядом, темные люди так спрячутся, что найти их будет невозможно. И пусть узнает Жигин, а после Марфе расскажет, что это за люди, кто у них главный — все узнает, что удастся, а заодно и Василису попробует выручить. Урядник только руками развел, слушая бойкую девицу: да как же я один, без всякой помощи, управлюсь? Они меня расщелкнут, как тыквенную семечку, и шелуху выплюнут! Не расщелкнут, заверила Марфа, я тебе охранную грамоту выдам, такую грамоту, что они и Василису вернут, и тебя с миром отпустят. Только эту грамоту на две части надо разделить и в разные потайные места спрятать. Как туго придется, предъяви первую половину главному и требуй, чтобы Василису отпустили; когда отпустят, вторую половину получат. Дело, конечно, опасное, рисковое, да только иначе никак нельзя. По-другому Марфа не может помочь Жигину, пусть уж он сам выкручивается, чтобы не обманули. А как выкручиваться — тут она ему не подсказчица, она в полиции не служила.
Конечно, если по здравому рассудить, полную ахинею несла девица, и следовало выставить ее за порог, пригрозить, чтобы она больше на глаза не попадалась, да только Жигин, как тонущий в трясине, когда вонючая жижа под нижнюю губу подходит, готов был ухватиться хоть за тонкую веточку, хоть за листочек.
