Вот и ухватился.
А когда Марфа положила перед ним бумагу, на которой был нарисован путь до тайника старшего Парфенова, и рассказала про сам тайник, он окончательно укрепился в своем решении, что надо непременно ехать.
И поехал.
— А почему ты этому Расторгуеву про бумагу не сказал?! — от удивления Земляницын даже полено выронил, которое собирался засунуть в печку. — Теперь бы дома уже лежал, и жена под боком!
— Думал я про это и чуть слабину не дал, едва не проговорился. Да вовремя язык прикусил. Мы ведь с тобой ничегошеньки про них не знаем. Кто такие, откуда, какие у них замыслы, может, им эта бумага и не нужна вовсе. Неужели Савочкин дорогу до тайника не знает?! Одно нам только известно, что собирались они золото под нашей охраной отправить. Зачем мудрят?
— Да не мудрят они, я тоже поначалу думал — чего уж проще: когда обоз пойдет, в какое время, они узнают, народу у них достаточно, ну и караульте в удобном месте, налетайте, как коршуны. Да только казаки-то, если вызовут их обоз охранять, не промах, видел я казачков в деле, могут и отбиться, а если уж не отобьются, не повезет, сколько они варнаков нащелкают… Останутся Расторгуев с Савочкиным без войска, а им еще много чего сделать надо будет — и обоз отогнать, и золото спрятать или вывезти его куда подальше. Нет, не мудрят они, а стараются наверняка делать, чтоб ни сучка ни задоринки… Вот поехали бы мы с этим обозом, и что они могли с нами сотворить?
— Да патроны бы сварили — и вся недолга.
— Как это — сварили?
— А как пельмени варят, в кипятке. Поварил их, вытащил, обсушил и щелкай после курком, хоть до посинения — все равно не выстрелит. Да чего угодно можно придумать, чтобы голыми руками взять, наверняка, как ты говоришь. Теперь у меня на этот счет и сомнений не осталось. Одно плохо — не знаем мы про них ничего.
— Так давай спросим! — вскрикнул Земляницын. — Хороший слуга больше хозяина порой знает!
Метнулся к двери, распахнул ее и крикнул:
— Комлев, тащи его сюда! Да живей шевелись, ноги-то не связаны!
Варнака затащили в избушку, усадили на сосновую чурку, прислонив спиной к стене, и Земляницын, не сказав ни слова, сшиб с него шапку, ухватил пятерней за волосы, и круглое бревно три раза подряд глухо отозвалось от крепких ударов затылком.
— Это еще так, на закуску, дальше хуже будет, — предупредил Земляницын, снял чашку со свечкой и поднес ее к самому лицу варнака, — вы гляньте на его, молодой совсем, а уже разбоем занялся! Отвечай, сукин кот, кто вы такие, кто такой Расторгуев и как вы сюда попали? Быстро отвечай, пока я не разозлился!
В колеблющемся пламени свечки ясно виделось, что парень, действительно, еще молодой, курчавая темная бородка только начинала отрастать на широких скулах, но взгляд из-под узких черных бровей был уже таким тяжелым, что хотелось отвести глаза, чтобы не смотреть. Но Земляницыну плевать было на тяжелый взгляд — страшнее видел. Не дождавшись ответа, он с размаху ударил парня в лицо, и тот, икнув, выплюнул вместе со сгустком крови половинку переднего зуба.
— Все до единого вышибу! — пообещал Земляницын. — Будешь только тертое дерьмо через тряпочку сосать! Отвечай, если я спрашиваю!
— А кто ты такой, чтобы я тебе отвечал? — парень снова икнул и сплюнул еще один сгусток крови.
Вместо ответа Земляницын растопырил пятерню, ухватил парня за волосы, и бревно еще три раза отозвалось на удары. Тяжелый взгляд у парня притух, в зрачках вспыхнули искорки неподдельного страха, да и мудрено было не испугаться Земляницына, когда он приходил в ярость.
— Ладно, — согласился парень, — скажу, что знаю, дайте только воды глотнуть.
— А воды не запасли еще, ваше превосходительство, — съехидничал Земляницын. — На речку надо сбегать, прорубь выдолбить — долго ждать придется. Комлев, принеси ему снега!
Комлев щедро, полную пригоршню, запихал парню в рот, и тот сморщился, разжевывая тающий снег, с трудом сглотнул и попросил:
— Руки бы еще развязали, совсем затекли…
— Может, чаю с баранками желаете, ваше превосходительство? Развяжу, когда расскажешь. Говори! — Земляницын отошел в сторону, прищурился и вдруг предложил: — А давай его на улицу вытащим и в снег зароем, может, к утру разговорчивей станет, если не околеет.
— Я мало знаю, — выдавил из себя парень. — Знаю только одно — уйти отсюда мы должны с каким-то золотом. Уйдем, и тогда у каждого своя доля будет. А больше ничего не знаю, нам Столбов не говорит.
— Кто такой Столбов? — быстро спросил Жигин.
— Главный наш. Теперь у него другая фамилия — Расторгуев. А еще раньше он Голубевым звался.
— А кто приказы отдает — Савочкин или ваш?
— Наш, конечно. Савочкин его слушается.
Жигин подошел ближе, наклонился над парнем:
— Скажи мне, братец, а зачем тебя в Елбань посылали? За женой урядника? И куда вы ее увезли?
— За женой урядника я не ездил, в зимовье оставался, а кто ездили, говорили, что баба бешеная, едва связали.
— Куда ее увезли?
— Не знаю, сначала на зимовье прятали, а после Столбов велел в попону закатать и сам увез куда-то. Один, никого с собой не взял.
Жигин отошел и сгорбился. Парень, похоже, говорил правду.
18
В зимовье царил такой страх, что иные из варнаков даже выскакивали на улицу, но Столбов-Расторгуев и там догонял их, размахивая плеткой, на конце которой, со свистом разрезая воздух, болталась внушительная свинчатка. Лупил всех без разбора. И тех, кто оставался в зимовье, и тех, кто вместе с ним ездили на прииск. Ярости его не было предела, он даже кричать не мог, только хрипел, как придушенный, и брызгал слюной. Когда же чуть успокоился и перевел дух, коротко приказал:
— Все, кто в зимовье оставался, завтра с утра, чуть свет, на коней. И не возвращайтесь, пока мне следы не отыщете. Трое здесь будут, остальные со мной поедут. Тоже с утра, как рассветет.
Еще до восхода солнца, в редеющих синих потемках, возле зимовья всхрапнули кони, заскрипел снег, послышались негромкие голоса, хриплые спросонья. После вчерашнего нагоняя никто не шутил, не смеялся, все были хмурыми и деловитыми — неглупые, сами понимали, что крепко лопухнулись, упустив двух сидельцев и прозевав веселого каторжного. Столбов-Расторгуев ничего не говорил, приказаний не отдавал, лишь сердито поглядывал из-под шапки, надвинутой на самые глаза. Но эти взгляды исподлобья были грозней, чем громкие крики и свист свинчатки на плетке.
Выехали гурьбой; добравшись до бугра, на котором вчера рыли снег Жигин с Земляницыным, разделились: одни направились на поиски следов, другие — на прииск.
Столбов-Расторгуев покачивался в седле, изредка шевелил своего коня стременами, по сторонам не оглядывался, ехал задумавшись и лишь время от времени, словно что-то вспомнив, встряхивался, и тогда плетка со свинчаткой полосовала воздух. Коня он не бил, жалел, ведь конь, если рассудить, не виноват в людском ротозействе.
