— Илья Григорьич, собирайся! Гости к нам едут! Не мог я ошибиться — конь где-то заржал.
— Может, случайно кто заехал, совсем не к нам?
— Нет, нутром чую — по наши души! В избушке зажарят, как карасей на сковородке! Есть у меня еще одно место, потайное, только успеть бы. Живей, живей шевелись! Жратву не забудь!
— А этого куда девать? — спросил Комлев, показывая на варнака, который сидел в углу.
— С собой берем, бросай поперек седла! — скомандовал Жигин, схватил ружье, мешок с едой, остановился. — Что за место? По следам все равно найдут!
— Найдут, Илья Григорьич, зато там отсидеться можно — нора в распадке! Видно, как на ладони, а сверху не подобраться — высоко!
— Тогда избушку сжечь! На голом снегу долго не высидят!
— Дело говоришь, — Земляницын отмахнул дверцу печки, в которой стеклянно позванивали большие жаркие угли, поленом выгреб их на пол и выскочил на улицу.
Впопыхах, запинаясь, падая, ведя коней в поводу, выбрались на речку и тронулись вниз по течению, оставляя за собой хорошо видный след, протоптанный в пухлом снегу. За первым же изгибом речки Земляницын круто взял вправо и полез вверх. Пробились, по грудь, через высокий сугроб, едва затащили за собой коней и оказались в длинном каменном мешке, над которым отвесно нависал гранитный выступ. Вид из каменного мешка на речку и на ее берег, действительно, был, как на ладони.
Отдыхиваясь, откашливаясь, сидели, обессиленные, прислушивались — не донесется ли какой звук, таящий в себе опасность? Но за пределами каменного мешка покоилась тишина, только сзади, за спинами, всхрапывали кони.
Первым отдышался Жигин. Придерживаясь рукой за гранитную стену, выглянул наружу — за речным изгибом поднимался над макушками ельника прямой в безветрии и черный столб дыма. Быстро загорелись сухие бревна избушки, теперь их наверняка уже не потушить.
— Погодите, он кишки вам вырежет и на кулак намотает, — голос у варнака рвался от злорадства, — еще не знаете, кому дорогу перебежали!
— Сначала я тебе отрежу все хозяйство мужичье, — отозвался Земляницын, — или язык вырву, раз ты его за зубами не держишь. Сиди и не вякай. Илья Григорьич, чего видишь?
— Избушка горит, а больше ничего, тихо.
— Может, и зря всколыхнулись, может, чутье меня подвело, мало ли кто заехать мог, на охоту, к примеру…
— Нет, не зря… Ползи сюда, сам увидишь…
На животе, разгребая снег, Земляницын выбрался на край каменного мешка и увидел, что из-за изгиба речки медленно, осторожно показались верховые. На чистом пространстве реки, отделенные расстоянием, они казались маленькими, почти крошечными, словно черные жуки ползли по белой простыне.
Часть третья
Огонь без дыма не живет
1
В зимовье после многолюдья было непривычно пустынно и тихо, как в доме, из которого внезапно выселились жильцы. Трое человек, оставленных на охране, слонялись без дела, зевали и явно не знали, чем им заняться. Конечно, можно было завалиться и вволю поспать, но недавний нагоняй еще не забылся, и приходилось бодрствовать. Вместе с ними маялся и Семен Холодов, тоже не зная, какое найти себе заделье. Он уже и овса дал Карьке, и напоил его, и даже поговорил с ним, доверив свои потаенные мысли. Хорошая все-таки животина — конь. Слушает, косит большим глазом, в котором лицо твое отражается, и кивает: «Все понимаю, сочувствую тебе, хозяин, да только подсказать не могу, ты уж прости, сам принимай решение, а я, если понадобится, из любой передряги вывезу».
Семен гладил Карьку ладонью по гриве, перебирал в пальцах жесткий конский волос и говорил:
— Он мне так приказал: оставайся в зимовье и ни шагу отсюда. Еще и пригрозил: если ослушаешься — рука у меня тяжелая. О плате теперь и разговора не заводит, получается, что в свою шайку меня зачислил и командует, будто я согласие дал. Вот влип, так влип. А главная беда, Карька, что обманул меня Капитоныч, вокруг пальца обвел, Василису-то не его люди украли, а Столбов, или Расторгуев, как его там… Жигин мне сам сказал, а он врать не станет, какая ему выгода сейчас — врать, он теперь как перед Богом на покаянии находится, знать не знает, сколько ему жить осталось. Эх, разведать бы — где они ее прячут?!
Карька переступил передними ногами, наклонил голову и положил ее на плечо Семену, словно повинился, что помочь беде хозяина ничем не может.
— Ну, оставайся, пойду я, после еще наведаюсь, — Семен погладил коня по гриве и направился к крыльцу зимовья. Настроение им владело, как будто сам себе удавку на шее затягивал.
На крыльцо вышел один из варнаков, окликнул:
— Эй, извозчик, ты бы дров прихватил по дороге, печи пора топить, холодает.
В зимовье действительно было прохладно. Растопили две печки, поели и, не расходясь, сидели за столом, лениво переговаривались, и видно было, что всех клонит в сон, да и немудрено: спать вчера легли поздно, а утром Столбов-Расторгуев поднял ни свет ни заря, еще в потемках. Задремывал и Семен, клевал носом и вдруг встрепенулся, будто его окатили ледяной водой, чуть на ноги не вскочил, но вовремя удержался и продолжал делать вид, что засыпает, даже глаза прищурил, а сам вслушивался в разговор, внезапно возникший между варнаками, и даже не шевелился, боясь пропустить хоть одно слово. Разговор у них начался со вздоха:
— Эх, бабу бы щас, потолще да помясистей! Вот кровь заиграла бы! Третий месяц пошел, как бабу не видел, забыл, как от них пахнет.
— Как это — третий месяц? Не ври! Недавно в руках держал, вот и понюхал бы, чем от нее пахнет!
— Некогда было нюхать, сам знаешь, так ногтями цапнула, чуть глаз не вынесла, ногти у нее, как зубы у волчицы.
— Поезжай, наведайся, так, мол, и так, голубушка, ранение ты мне причинила, теперь отрабатывай, потому как по бабьей ласке я шибко соскучился.
— Я бы съездил, да дороги не знаю.
— Хочешь, подскажу?
— Да ну!
— Запряги, а после нукай! На прииск он ее отвез, сам-один, никого тогда с собой не взял. Там она и пребывает, в каком-то доме, а доглядывает за ней холуй Савочкина, плюгавый такой мужичонка, забыл, как зовут…
— Тимофей!
— Во-во, Тимофей. Сам слышал, как он докладывал нашему — все в порядке, супруга урядника в целости и сохранности, в хорошем домике, под надежным запором, не убежит…
— Так домов-то много на прииске! В каком именно?
— Ой ты, сладенький! Может, тебе еще и свечку запалить, и за ноги подержать… Откуда я знаю — в каком?! Сам узнавай, у Тимофея спрашивай…
— Да нет уж, я лучше без бабы поскучаю, голова дороже удовольствия.
— Ты, как старый петух, бежит за курицей и думает: «Не догоню, так разогреюсь…» Слюни пустил, а через губу переплюнуть — лень.
— Какая лень! Я же сказал — голова дороже!
