И дальше покатился обычный разговор здоровых, молодых мужиков, живущих в воздержании: у кого какая баба была, и как он с ней любовным утехам предавался…
Семен продолжал сидеть, закрыв глаза, и даже голову опустил, словно и впрямь задремал. А сам едва себя сдерживал, чтобы не выскочить из-за стола и не кинуться на улицу запрягать Карьку. Долго сидел. Затем вскинул голову, потянулся, широко зевнул, даже рот не прикрыв ладонью, и сказал как можно спокойней:
— Пойду коня проверю, а то в сон клонит, аж глаза слипаются…
Ему никто не отозвался, не до него было варнакам, занятым сладким разговором.
Семен вышел на крыльцо, хлебнул полной грудью морозного воздуха и замер, будто этот широкий вдох встряхнул его и приклеил к столбу. Куда он собрался скакать сломя голову? На прииск, выручать Василису? А что он с ней дальше будет делать? Повезет в Ярск, в свою избенку? Вот обрадуется она таким хоромам! Он ведь надеялся, поверив Капитонычу, что сорвет на этом мутном деле, в которое его втянули, хорошие деньги. Но денег, похоже, не будет — никаких. Ни от кого. И явится он перед Василисой, имея кроме избенки лишь Карьку на котором можно, конечно, с ветерком прокатиться, да только всю жизнь ведь кататься не будешь… Выходит, прощай мечта о богатстве и довольстве? А коли так, и Василиса — прощай?
Стоял, подпирал спиной столб и никак не мог решиться, чтобы шагнуть.
Куда?
Неизвестно, сколько бы он еще простоял, если бы не память, она, живучая, ничуть не потускневшая от прошедших лет, явилась внезапно, словно спичка в темноте вспыхнула и озарила: статная, с покатыми плечами, тонкая в стане, плясала Василиса на вечерке, летела в воздухе длинная коса с зеленым бантом, и голос звонкий, слышимый даже сейчас, радовался и расплескивался над поляной за околицей:
Я люблю, когда пылает,
Я люблю, когда горит,
Я люблю, когда миленок
Про любовь мне говорит!
И так безудержно хлынуло в душу это видение, что растворились все сомнения, как соль, брошенная в кипящую воду.
Даже Карька, кажется, почуял, что владеет сейчас хозяином отчаянная решимость. Не переступал ногами и шею сам старался просунуть в хомут, в оглобли саней вошел послушно, не вздергивая, как обычно, голову, и с места тронулся сразу вскачь, раскидывая от себя снег на обе стороны.
Как ни торопился, как ни спешил Семен, а все-таки про осторожность не позабыл: свернул с торной тропы и дальше поехал по глубокому снегу — не ровен час, выскочит навстречу Столбов-Расторгуев со своими коршунами. Тогда уж точно голова на плечах не удержится.
Карька шел ходко, одолевая снежные завалы, сам выбирал дорогу, извилисто петляя между деревьями.
К вечеру, уже в сумерках, показался впереди прииск.
Мудрить Семен не стал, подкатил прямо к конторе. Оставил Карьку возле коновязи, толкнулся в двери, еще не запертые на ночь, и обрадовался, поняв, что не прогадал. Расчет его оказался верным — в дальнем конце коридора, возле печки, возился с кочергой Тимофей, разгребая угли. Обернулся на стук двери, оперся на кочергу, по-хозяйски спросил:
— По какой надобности?
— Ты чего, Тимофей, не узнал меня? Я же кучер у Расторгуева. Помнишь, приезжал к Савочкину?
— Ты подвозил, а приезжал господин Расторгуев. Чуешь, какая разница?
— Чую, чую, чего привязался. Там у меня мешок в санях, велено в руки тебе его вручить, но так, чтобы ни одна душа не пронюхала. А ты этот мешок должен сегодня же, прямо сейчас, известной персоне доставить. Мешок не развязывать и не любопытствовать. Будь другом, Тимофей, мне еще назад вертаться, ночь уже на дворе…
— Какая такая персона? — насторожился Тимофей.
— А я знаю! Не моего ума дело! Мне сказано — я передаю, слово в слово. А спрашивать — у Расторгуева спрашивай.
Тимофей подумал, отставил кочергу в сторону:
— И где этот мешок?
— В санях у меня лежит. Пойдем, забирай. Да шевелись ты, Тимофей, поживее, ясно же говорю — некогда мне! Столько верст по снегу киселя хлебать!
Развернулся Семен и двинулся по коридору к дверям. Не оглядывался, но чутко слушал — идет за ним Тимофей или не идет?
Пошел.
Быстрые, едва различимые шаги по-мышиному шуршали за спиной.
На улице, по-прежнему не оборачиваясь, Семен поспешил к саням возле коновязи и вытащил мешок, поставил его на снег:
— Вот, забирай, а я поехал.
— Погоди, — остановил его Тимофей, — шустрый какой! По-твоему, я должен этот мешок на себе тащить?
— Ну, не тащи, если не хочешь, тут брось.
— Ишь ты, раскидался! Клади обратно в сани, вези меня, куда я покажу.
Семен поворчал для порядка, сетуя, что у него еще дорога впереди, но мешок в сани вернул. Дождался, когда усядется Тимофей, и тронул Карьку.
Ехали недолго.
Свернули сразу от конторы на кривую улочку, которая плавно скатывалась под горку и там, под горкой, неожиданный посреди приисковых избушек, показался большой крестовый дом, срубленный из толстых, в обхват, бревен. Возле этого дома Тимофей велел остановиться.
— Вот это домина у тебя! — удивился Семен. — Богато живешь!
— Богато, богато, не знаю, куда богатство складывать. Жил бы здесь, не бегал бы на побегушках. Слушай, тут кирпичи наложены? Мешок-то неподъемный…
— Кирпичи, кирпичи… Кирпичи для печи!
Крутнулся Семен упруго, мгновенно соскакивая с седушки, и Тимофей даже не успел охнуть, как оказался на дне саней, придавленный поперек груди тяжелым мешком, а в горло ему, тускло блеснув, уперлось лезвие широкого ножа, заточенного с двух сторон.
— Жену урядника здесь прячешь? Кивни.
Тимофей, вытаращив глаза, осторожно, боясь наткнуться на острие ножа, кивнул.
— Сколько там народу? Кто такие? Василиса где в подполье? Или наверху? Тихо отвечай, шепотом. И не вздумай крикнуть, враз дырку сделаю.
Шепотом, со свистом втягивая в себя воздух и захлебываясь, заикаясь, Тимофей рассказал: держат жену урядника в дальней каморке, под запором, в доме кроме старика-хозяина его сын, а больше никого не должно быть. А еще добавил, что все сделает, если прикажут, и все скажет, если спросят, только бы в живых остаться. Семен прервал его бормотанье:
— Не трясись, убивать не буду. Делай, как я скажу, тогда и целым останешься, не резаным.
Тимофей кивнул с маху и наткнулся на нож, отпрянул так, что шейные позвонки хрустнули. А дальше все сделал, как ему было сказано. Вылез из саней, взвалил мешок на спину и пошел к крестовому дому, ощущая, как в позвоночник ему тычется ствол ружья, которое Семен подсунул под поклажу, делая вид, что помогает ее тащить. Взошли на крыльцо. В доме на громкий стук долго никто не отзывался, но вот послышались в сенях шаркающие шаги и старческий голос ворчливо спросил:
