— Да, да, понимаю. Идите.
И полицмейстер проводил Азарова до самых дверей своего кабинета. Оставшись один, подошел к счетам и долго, молча перекидывал костяшки. Вслух, как обычно, не рассуждал — он сегодня тоже устал. Подвигнуть Азарова на откровенное признание было делом нелегким. Конечно, хотелось Полозову узнать, прямо сейчас же, все до конца, но он сдерживал себя, прекрасно понимая, что торопливость в данном случае может только навредить. До завтра — срок невеликий, можно и подождать.
На пороге, после осторожного стука, неслышно, как тень, появился секретарь:
— Посетительница к вам, очень настойчиво просится, утверждает, что по важному делу. По какому — говорить отказывается, только лично с вами желает разговаривать.
— Кто такая?
— Мещанка Марфа Ивановна Шаньгина.
— Проси-и-и, — удивленно, разведя руками, почти пропел Полозов.
14
Уговаривал, на коленях стоял, клялся и даже крест целовал нательный — ничего не помогло. Ни единого слова в ответ не прозвучало, будто обращался он к деревянной колоде, а не к живому человеку. Ночь минула, и Семен отступился. Безнадежная тоска цепко взяла за глотку и не отпускала, душила с такой силой, что он вздохнуть не мог полной грудью — воздуха ему не хватало. Присел на корточки перед печкой, открыл дверцу и долго смотрел на жаркие угли, по которым проскакивали летучие огоньки. Мелькнула вдруг шальная мысль — закрыть заслонку, лечь на лавку и уснуть. Угар свое дело сделает, и больше уже не проснешься. Тоска отпустит, и думы тяжелые перестанут мучить, и не будут вспоминаться с отчаянием прошлые годы, которые прожил он с одной-единственной мечтой-надеждой — вернуть Василису.
И вот вернул, совсем рядом она, протяни руку — и достанешь. Да только на самом-то деле наоборот вышло — не вернул он ее, а потерял во второй раз, и теперь уже навсегда. Мог бы, конечно, взять ее силой, да толку… Век связанной держать не будешь, а развяжи — за нож схватится или за вилы. И не переломить ее, понимал Семен, никакими силами не переломить.
Он поворошил кочергой угли, прикрыл дверцу печки и выпрямился. Нет, заслонку ему не закрыть и не угореть вместе с Василисой в своей избе — духу не хватит. Все-таки, несмотря ни на что, не готов он был прощаться со своей жизнью, да и Карьку на кого оставить? Ездоки, конечно, найдутся и к рукам коня приберут, но только как он без хозяина, тосковать будет…
И едва подумал про Карьку, как вспомнил, что сена ему так и не дал, а вилы до сих пор в ограде валяются. Сунул ноги в валенки, вышел на улицу, в потемках отыскал вилы, потыкал ими в снег, чтобы кровяные следы с рожек стерлись, и пошел уже к стогу за сеном, как вдруг споткнулся, будто ему палку под ноги сунули. Как же он не подумал, что Капитоныча искать станут?! Шайка без головы осталась, значит, кровь из носу, а не успокоятся, пока не дознаются, кто эту самую голову на тот свет отправил. Может, Капитоныч сказал кому-то, куда направляется? А он, как последний дурачок, еще и вилы посреди ограды бросил. Приехали бы пораньше, увидели, что рожки в крови, и сам Семен вместе с Василисой валялся бы теперь в снегу в каком-нибудь глухом месте. Даже плечами передернул, представив, что могло бы случиться. Не за себя испугался, за Василису, которая оставалась для него сейчас еще желанней и любимей, чем раньше.
Зацепил большущий пласт сена, едва до конюшни дотащил, бросил прямо под ноги Карьке, вилы закинул на крышу и сразу же, не медля, бегом в избу. Решение к нему пришло само собой, неожиданно, и, как ни горько было, он его принял, потому что иного выхода просто-напросто не видел, как не виделось просвета в густых еще потемках уходящей ночи. Собирался, будто солдат по тревоге, быстро и толково: в мешок покидал только самое нужное на первое время, больше ничего не взял, да и брать ему особо было нечего, большого богатства он не нажил.
Василису развязывать не стал, так и отнес в сани, спеленутую. Бережно уложил на сено, запряг Карьку, которому опять не удалось наесться досыта, и выехал со двора, бросая свою избу и не зная — доведется ли ему сюда вернуться.
Ехал осторожно, не торопясь, выбираясь из Ярска окольными путями, и лишь оказавшись на тракте, подстегнул Карьку. Путь предстоял неблизкий, и следовало торопиться. Когда уже поднялось солнце и наступил день, он съехал на обочину, обернулся к Василисе и сказал:
— Я тебя домой везу. Развяжу сейчас, только ты сиди тихо, нам еще долго ехать, не могу же я тебя связанной держать.
Распутал узлы, размотал покрывало и простыню и снова взялся за вожжи, повернувшись к Василисе спиной. Ждал, что она ударит его или закричит, но за спиной висело молчание. Василиса так и не заговорила, пока не добрались они, переночевав на постоялом дворе, на следующий день до Елбани. Семен подъехал к заметенному дому Жигиных, остановил Карьку и сидел, не оглядываясь. Боялся оглянуться, боялся в последний раз посмотреть на Василису, хотя знал, что больше они никогда не увидятся.
Слышал, как она выбралась из саней, слышал, как захрустел снег под ее ногами, но все равно не обернулся. Хлопнул вожжами, Карька тронулся с места, и лишь тогда вслед ему донеслось:
— Все равно не прощаю! Будешь в аду гореть за Илюшеньку!
Крикнула, будто тяжелый камень бросила в спину.
Но он и на крик не оглянулся. И не увидел, как Василиса прихлопнула рот ладонью, словно запечатала, а после отняла и медленно, мелко вздрагивающей рукой перекрестила его.
Карька, почуяв, что хозяин ослабил вожжи и никуда его не направляет, перешел на неспешный шаг и шагал, вполне довольный, изредка потряхивал гривой и шевелил хвостом, словно отбивался от летнего овода. Шагал прямо, вдоль улицы, куда глаза глядели. Семен, положив вожжи на колени, горбился, разглядывая носки своих валенок, и не знал, не мог придумать — куда ему теперь ехать?
Миновали одну улицу, другую, и вот уже окраина Елбани, дальше — широкий, накатанный тракт. Карька втащил на него сани и остановился, голову повернул, скосил круглый глаз, словно хотел спросить: хозяин, куда направляемся? Семен вскинулся, будто очнулся, взял вожжи и направил его вправо в город Ярск. Другого пути для себя он придумать не смог. Решил все-таки выждать, затаиться на время, оглядеться и по этой причине не стал возвращаться в свою избу, а завернул на постоялый двор, стоявший у самого въезда в город.
Проезжающих в этот день скопилось здесь, как пчел в улье — не протолкнуться. Хорошо, что для Карьки место нашлось под навесом. Семен выпряг его, щедро насыпал овса в деревянную колоду и пошел сам определяться на постой. Досталась ему только голая лавка в дальнем углу, на которую он сразу же и лег, не раздеваясь, повернувшись лицом к стене.
Шумели, гомонили ямщики и проезжающие, пили беспрерывно чай из двух ведерных самоваров, ходили туда-сюда, и двери хлопали, не зная перерыва. Пар качался под потолком, а по полу то и дело проскакивали белые клубки морозного воздуха. Своей жизнью жил постоялый двор, где никто не собирался надолго задерживаться и где, казалось Семену, никому не будет дела до одинокого мужика, который прилег на лавку в углу, утомившись после дальней дороги.
