— Да я уже говорила, что нечего мне рассказывать. Как чугуны да кастрюли мыла — кому это интересно? Нет уж, увольте, и знаменитой быть не желаю.
Кудрявцев не успокоился и еще несколько раз возвращался к своей просьбе, но Марфа оставалась непреклонной и, напоив чаем, Кудрявцева выпроводила. Вздохнула с облегчением, позвала Магдалину Венедиктовну, и они сели друг против друга за стол, посмотрели на вазу, в которой раньше лежало печенье, а теперь оставались только крошки, и дружно рассмеялись.
— Все равно он забавный и не без таланта, — сказала Магдалина Венедиктовна. — Я многих репортеров знала, он, пожалуй, и московским не уступит.
— С вашей помощью ему и платить больше стали, — усмехнулась Марфа.
— Пусть платят, у него трое детей, их кормить надо. Марфуша, у тебя ничего не случилось? Только не таись, я же вижу…
— Случилось… И понять не могу — правильно сделала или нет…
— Рассказывай.
Вздохнула Марфа, помолчала, еще раз вздохнула и выложила все свои переживания, не скрыв, что была сегодня у полицмейстера Полозова и что он теперь все знает.
Магдалина Венедиктовна слушала ее не перебивая, смотрела на свои руки, не поднимая глаз, а когда Марфа закончила, вскинула взгляд, острый, как нож:
— Что люди невинные могут пострадать — это плохо. И правильно сделала, что призналась, пусть теперь о них полиция позаботится. Но Парфеновых не жалей, не смей жалеть! Ни отца, ни сына! Слышишь меня? Не смей! Для них судьбу сломать человеку — все равно что комара прихлопнуть! И пусть они в наказание горе ложкой хлебают! У меня ведь тоже был свой Парфенов, из-за которого я здесь оказалась. Помирать буду, а не забуду эту скотину. Фабрикант Аболмасов, денег, как грязи. И уверовал по этой причине, что ему все дозволено. Мы на гастролях были, в Киеве, и он там оказался, не знаю уж по какой надобности. Пьяный напился, вломился в номер ко мне, думал, наверное, что какая-то актриска не смеет отказать ему, расстелется простыней. А я всегда с собой револьвер на гастроли возила. Ни секунды не думала, глаза закрыла и выстрелила. И не жалею, даже сейчас не жалею. Не до смерти убила, только ранила, а надо было — сразу на тот свет. Такая рожа — до сих пор помню. Думаю, что и он меня помнит. Пусть помнит! Если живой… И ты не жалей!
Магдалина Венедиктовна замолчала, зачем-то переставила пустые чашки на столе и вдруг улыбнулась, подмигнула Марфе и предложила:
— А давай настоечки пригубим, там, в шкафу, настойка стоит, давным-давно своего часа ждет.
Марфа достала настойку, принесла рюмочки, и Магдалина Венедиктовна произнесла тост:
— Пусть тебе будет счастье в этой жизни! Ты его заслужила…
16
Ходила она по пустому дому, в котором властвовал холод сильней, чем на улице, возвращалась к столу, гладила рукой черный расстеленный платок, и казалось ей, что платок этот застилает весь свет, тускло струящийся из окон. Озиралась вокруг, и все казалось чужим, незнакомым, будто не в родном доме оказалась, а в гостях, неизвестно у кого. Не было здесь двух родных, сына и мужа, и поэтому дом стоял пустым, вымершим, и она не желала в нем что-то делать, даже печь не затопила. Снова ходила, снова возвращалась к столу, смотрела на черный платок, и виделись ей черные люди, вломившиеся в дом посреди ночи. Виделось, как отбивалась от них, как кинулась в кладовку, где лежал старенький топор, но не успела до него добраться, перехватили ее, смяли, и успела она только услышать злой голос:
— Кровь затри!
С головы у нее сорвали платок, ударили, и черная пелена повисла в глазах, закрыв белый свет. Она и сейчас не рассеялась, висела, непроницаемая, и не было никакой возможности вырваться, чтобы вернуться в прежнюю жизнь, где радовали ее бесконечно сыночка и Илюшенька…
Нет теперь здесь ни того, ни другого. И руки опускаются безвольно, словно они отсохли.
И все-таки Василиса встрепенулась.
Скомкала черный платок, засунула его в шкафчик, со стуком прихлопнула дверцу, и пронзила ее простая мысль: «Илюшеньку надо спасать, выручать его надо!»
Будто черная пелена раздернулась, и появился в ней, хоть и малый, но ясно различимый просвет.
Не закрыв дом, оставив распахнутыми настежь двери, перебралась она через сугроб, наметенный в ограде, выскочила на улицу и побежала, как, наверное, никогда не бегала. Встречные, попадавшие по пути, удивленно смотрели на растрепанную бабу, иные, узнав, окликали ее, но Василиса даже взгляда на них не поднимала и ничего не слышала. Скорей, скорее! Оскальзывалась на дороге, прикатанной санными полозьями, и снова бежала, не чуя под собой ног.
Становой пристав Вигилянский долго не мог понять — о чем ему говорит, задыхаясь, сбиваясь и путаясь, жена урядника Жигина? А когда начал понимать, хлопнул неожиданно ладонями по столу и крикнул громко и коротко, будто из ружья выстрелил:
— Молчать!
Василиса отпрянула, осеклась. Вигилянский налил воды в стакан, сунул ей в дрожащие руки, приказал:
— Пей!
И пальцем придерживал стакан за донышко, пока она не выпила всю воду.
— А теперь давай по порядку, с самого начала…
И Василиса, словно очнувшись, начала поправлять растрепанные волосы и принялась рассказывать с самого начала, с памятной, страшной ночи, когда пришли в дом черные люди. Вигилянский смотрел на нее, будто она рассказывала ему небылицу. Но чем дальше она говорила, тем тревожней становился его взгляд. Начинал понимать пристав, что случилась беда и требуется немедленно выручать урядника Жигина.
Но как выручать, если неизвестно, что сейчас творится на прииске?
Однако Василисе, еще раз напоив ее водой, он твердо пообещал:
— Жигина не бросим. А ты сейчас отправляйся домой и жди. Никуда не ходи и никому ничего не рассказывай. Сиди и жди. Поняла меня?
Василиса молча кивнула, поднялась и вышла из кабинета пристава, шаркая по полу ногами — силы разом оставили ее. До дома шла долго, то и дело останавливалась, переводя дыхание, а когда добралась, то и вовсе свалилась пластом на выстывшую постель, не ощущая холода, и выговорила в пустоту неживых стен:
— Илюшенька, ты уж уцелей… Держись там, пристав обещал, что выручит… Уцелей, родной… Алешеньки нет… Куда я без тебя?
17
Как терпеливая пряха распутывает свалявшийся клубок, не давая оборваться тонкой, непрочной ниточке, так и полицмейстер Полозов распутывал дело об ограблении в Сибирском торговом банке, и ниточка в его руках становилась все крепче. Он еще раз допросил Азарова, а в третий раз свел их в своем кабинете с Зельмановым. Усадил, как дорогих гостей по обе стороны стола, чаю велел подать и своих любимых соленых сушек. Угощал радушно и сетовал, что ни тот, ни другой к его угощению даже не притрагиваются. Про себя холодно усмехался: что, господа, и крошка в горло не лезет?
Зельманов, словно переродившись, сидел молча, ручками не размахивал, на вопросы Полозова не отвечал, но Азарова, который чистосердечно выкладывал всю подноготную, потому что терять ему было нечего, слушал внимательно, только припухшие глазки прищуривал, словно пытался спрятать тяжелый и зловещий взгляд, которым смотрел на бывшего своего служащего. Но Азаров и этого взгляда своего начальника, тоже бывшего, не боялся: когда иного выхода нет, и приходится, чтобы выжить, с обрыва в речку вниз головой прыгать, кто же испугается, что вода холодная…
