Но тут появился Савочкин, понурый и унылый, как побитый пес, выложил, с чем он пришел, и теперь Столбов-Расторгуев никак не решится сделать выбор, чтобы не ошибиться, чтобы выбор этот был единственно верным.
А выложил неожиданно появившийся Савочкин следующее: на прииск прибыл собственной персоной полицмейстер Ярска Полозов, с ним два человека, там же, в конторе, находится урядник Жигин и стражники. Нападать на людей Столбова-Расторгуева они боятся, потому что их мало, наоборот, опасаются, что нападут на них, и поэтому готовятся обороняться в конторе. По всей видимости, ждут подкрепления. Но главный приказ, который должен выполнить Полозов, совсем не поимка шайки, а задержание господина Парфенова, потому как из столицы прибыла высокая комиссия и требует владельца приисков к ответу, а он сбежал. Приказ о задержании Парфенова отдан лично генерал-губернатором, и, если полицмейстер его не выполнит, придется ему распрощаться и с погонами, и со службой. Вот и предлагает полицмейстер от полной своей безысходности сделку: Столбов-Расторгуев отпускает Парфенова, а взамен получает бумагу, на которой нанесен маршрут до тайника с золотом. Когда рассказал Савочкин о тайнике и о том, что бумага была найдена у арестованного Азарова, который и устраивал этот тайник, Столбов-Расторгуев заколебался. Дождаться нотариуса, подписать бумаги и заодно прихватить золото из тайника — дело вырисовывалось весьма заманчивое, но он не верил Савочкину, хотя тот и честно поведал ему о том, что собирался бежать с прииска и и том, что из этой затеи получилось. Скорее, он готов был поверить полицмейстеру Полозову, который опасался за свои погоны и служебную карьеру.
А время между тем шло.
И надо было решаться.
Полозов, как сказал Савочкин, ответ желал получить не позже обеда. Если же не получит такового, значит, будет действовать по своему усмотрению.
«И черт его знает, какую мерзость этот полицмейстер придумает, его ведь не в крапиве нашли, если до таких чинов дослужился, — думал Столбов-Расторгуев. — А теперь так раскинем: обменяю я Парфенова на маршрут до тайника, а кто тогда бумаги будет у нотариуса подписывать? Саму подпись подделывать? Нет, не годится… Все не годится! Надо что-то свое придумывать, свою петлю завязывать».
Но петля никак не завязывалась.
Сердито топая ногами, распинывая половики по дороге, Столбов-Расторгуев стремительно вышел из дома и на крыльцо сразу же наткнулся на Савочкина, который потерянно топтался на нижней ступеньке, с опаской поглядывал на часового и не знал, куда ему деться. Даже присесть на ступеньку не решался. В глазах у него плескался неподдельный страх. Не думал он в эту минуту о том, что рушится и рассыпается в прах его давняя мечта оказаться в благословенных краях, где жизнь будет искриться и переливаться самыми радужными красками, не думал даже о золоте, которое выскользнуло у него прямо из рук, как выскальзывает ловкая рыба и бесследно исчезает под водой, одно лишь чувство владело им целиком и без остатка — он хотел жить! Очень! Не важно — как, не важно — кем, но — жить! Просто жить! Дышать, ходить, смотреть на небо, по которому неторопливо катилось по-зимнему холодное, но зато блескучее солнце.
Обернулся на скрип распахнувшейся двери, вскинул взгляд и, сам того не ведая, разрешил мгновенно все сомнения Столбова-Расторгуева. Тот увидел ничем не скрытый, голый страх в его глазах и уверился — не врет. Прежде всего по причине страха.
— Что, господин горный инженер, страшно?
Савочкин молча кивнул и опустил голову.
— А дальше еще страшней будет, а жить все равно хочется. Хочется жить или нет?
— Хочется! — шепотом выдохнул Савочкин.
— Будешь ты жить, будешь. Только при одном условии — если не попытаешься еще раз меня обмануть. Понимаешь о чем речь?
— Понимаю, — снова шепотом выдохнул Савочкин.
— Тогда слушай и делай, как я скажу. Только не вздумай хоть шаг в сторону шагнуть. Шаг этот последним будет. Пойдем в дом.
Вернулись в дом, где за столом, не меняя позы, сидел Парфенов. Он взглянул на своего управляющего прииском, поморщился, но вслух ничего не сказал.
— Вот и хорошо, — одобрительно кивнул Столбов-Расторгуев, — не будем тратить время на упреки и на выговор по службе. Лучше сразу к делу приступим. Дело у нас, господа хорошие, следующее… Сложное, надо признаться, но вполне исполнимое…
Когда он коротко и четко изложил суть своей задумки, Парфенов поднялся со стула, выпрямился в полный рост и покачал головой:
— А вы бес, настоящий бес, без всякого подмеса!
— Можно подумать, что передо мной ангел с сизыми крылышками. Я ведь могу и переиначить — отдам вас полицмейстеру, без всяких условий, и пусть он везет владельца приисков под светлые очи столичной комиссии и генерал-губернатора. Нравится такой расклад?
— Не нравится. Поэтому и соглашаюсь.
— Иного я и не ожидал. Теперь твоя очередь, Савочкин. Все запомнил? Поднимайся, иди. А мы будем ждать тебя с хорошими новостями.
Савочкин потер ладони, словно они у него замерзли, зачем-то расправил носком сапога спутанный половик и вышел, не оглянувшись. Часовой, по знаку Столбова-Расторгуева, который стоял у окна, беспрепятственно выпустил его из ограды, и Савочкин двинулся по улице, медленно переставляя ноги.
Скоро он уже стоял напротив полицмейстера Полозова и говорил, не поднимая головы и глядя в пол, таким тихим голосом, словно окончательно лишился сил:
— Велено передать, что условия принимаются…
— Не помирай, живой еще, — прикрикнул Полозов. — Громче!
Савочкин вздрогнул от окрика, как от удара, вскинул голову и отчеканил:
— Условия приняты! Я возвращаюсь с бумагой, они сразу же выпускают Парфенова.
— Где он будет находиться?
— На краю улицы будет стоять. Ему крикнут, что может идти, но не раньше, пока бумагу не получат. Иначе могут пристрелить.
— Ясно. Прочитают бумагу, удостоверятся, что подлинная. Она и есть подлинная. Мы, Савочкин, не мошенники. Сейчас получишь эту бумагу и пойдешь. А сопровождать тебя будут мои люди, — полицмейстер показал на Гришу-Мишу. — И учти, если случится какая пакость, они очень метко стреляют. Все понял?
Савочкин послушно два раза кивнул, желая заверить, что понял он все прекрасно и что никакой пакости не случится. Полозов поднялся на второй этаж конторы, в кабинет управляющего, скоро вернулся и вручил Савочкину бумажный лист. Тот, не разворачивая этот лист, прижал его двумя руками к груди и вышел на улицу. Гриша-Миша, не отставая, последовали за ним. Проводили его до края улицы и остановились, а затем, оглядевшись, разошлись в разные стороны и прислонились к заборам. Встали таким образом, чтобы можно было в случае опасности перепрыгнуть через эти заборы.
На кривой улице было пустынно — ни одного человека, будто в низких и серых домишках, заметенных снегом по самые крыши, все жители затаились. Впрочем, так оно и было — слух, что на прииске в открытую объявилась шайка, порхнул и разошелся, поэтому, чтобы лишний раз не испытывать судьбу, видавшие виды приисковые обитатели благоразумно предпочитали отсидеться за своими стенами и дальше нужников не высовывались. Нарушал безлюдную тишину лишь чей-то ошалевший петух, который голосил хриплое «ку-ка-ре-ку» без всякого перерыва, словно хотел до кого-то докричаться. Но никто ему не отзывался, и он продолжал голосить с новой силой, еще настойчивей.
