Когда проснулся, увидел все того же мужика, который теперь сидел на лавке возле окна и смотрел на улицу. Через оконное стекло, украшенное морозными разводами, ломилось солнце. Лицо мужика показалось знакомым, и Полозов, с трудом шевеля непослушными губами, прошептал:
— Ты кто?
Мужик соскочил с лавки, подбежал и радостно растопырил руки, словно собирался обниматься, так же радостно заговорил:
— Хрипунов я, господин полицмейстер! Неужели не узнаете?! Стражник я на прииске! Вот хорошо, очнулись, а я уж, грешным делом, опасаться стал… Ну, теперь наладится, теперь на поправку пойдете! Это я по себе знаю, меня три года назад медведь ломал, все думали, что не выживу, а ничего, заросло, как на собаке. И у вас зарастет, рана-то подсыхать стала и не кровит больше!
— Пить дай, — попросил Полозов.
— Сейчас, мигом, отвар травяной имеется… Все у меня имеется, кроме счастья да бабы хорошей. До того злыдня попалась, что спасу нет. Вот встанете на ноги, я ее, кровь из носу, вожжами оглажу!
Приговаривая, Хрипунов налил отвара в глиняную кружку, осторожно приподнял Полозова сильной рукой и напоил. Поправил подушки, и Полозову стало легче дышать. Голова не кружилась, и он теперь хорошо, ясно видел перед собой Хрипунова, четко слышал его хриплый и грубый голос.
— Как я здесь очутился? Где мои агенты? Рассказывай, подробно рассказывай…
— Ну, подробно, так подробно, докладываю, как по уставу… Если по порядку, вот каким макаром случилось… Как вдарили вас навылет, мы за кедр затащили, думали, что наповал, нет, смотрим, дышите. Тогда ваши агенты говорят мне — пристраивай его на коня и уходи, а мы прикрывать будем. Пристроил я, тяну коня в белый свет, как в копеечку, а сзади пальба, будто две армии сошлись. Хорошо, что снег с ветром, не подстрелили. Не знаю, сколько отойти успел, нагоняют меня агенты и сообщают, что стражники мои полегли все до единого, и приказывают мне, чтобы я вас спасал и добирался до прииска. А вы, спрашиваю, куда теперь? А мы, отвечают, все равно к тайнику пойдем, на хвосте у шайки висеть будем. Забрали бумагу, какая при вас имелась, погрозились мне, чтобы не вздумал я ихний приказ нарушить, и разошлись мы. Они — в одну сторону, а я на прииск. Вот, дотащил, теперь выхаживаю.
— Из шайки кто-то остался на прииске?
— Никого теперь нет, сам проверил. А вот на зимовье, там дело случилось… — не договорив, Хрипунов замолчал, потому что увидел — Полозов спит и глубоко, полной грудью, дышит. Осторожно, на цыпочках, он отошел к лавке возле окна, поставил на подоконник пустую глиняную чашку и перекрестился:
— Слава богу, а то грозиться надумали — не дотащишь нашего командира живым, мы тебя и на том свете разыщем, тогда уж не обижайся… Тоже мне, ухари!
11
Если бы успел Хрипунов рассказать полицмейстеру о том, что произошло в последнее время на прииске, тот бы, наверное, сильно удивился.
А произошло следующее…
Когда Полозов отпустил Диомида, который был ему в это время совсем не нужен, как и его хозяин Парфенов, дворник побежал от приисковой конторы, словно скаковой конь. Мелькнул по улице и исчез за оградой, будто канул с головой в сугроб. Впрочем, никто ему вдогонку не смотрел и не следил — куда он побежал. Все были заняты сборами.
Диомид же, пробравшись через сугробы, залег недалеко от дома Катерины и принялся наблюдать, что происходит. Здесь тоже собирались в дорогу, правда, не так поспешно, как у приисковой конторы, но видно было, что кормили и поили коней, таскали какие-то мешки, и Столбов-Расторгуев, время от времени выходя на крыльцо, что-то приказывал и взмахивал нагайкой, рассекая воздух.
Понял Диомид, что еще немного, — и шайка отсюда съедет. Поэтому лежал, не шевелясь и не высовываясь, терпеливо ждал, и ждать готов был сколько угодно, хоть сутки, хоть двое, хоть год. Его нисколько не интересовало происходящее вокруг — кто и куда собирается ехать, кто и за кем гоняется, не интересовал его даже хозяин, Павел Лаврентьевич Парфенов, который неизвестно по какой прихоти взял их с Ванюшкой в поездку на прииск, и теперь они по этой прихоти оказались в настоящем плену. Все лишнее и ненужное отметал в сторону дворник Диомид, кроме одного — душа у него болела только за Ванюшку. Живший всегда одинокой жизнью, никогда не обременявший себя семьей, он в последнее время совершенно неожиданно ощутил себя настоящим отцом. Ванюшка так прочно вошел ему в душу, что казалось — он всегда был рядом. И в любую минуту можно положить ему на вихрастую голову тяжелую ладонь, ощутить нежность, которая согревает сердце, и тихо, блаженно радоваться, что появился в его судьбе неведомый раньше смысл. Он заботился о Ванюшке так, как не заботилась о мальчишке его родная и непутевая мать. Сам кормил его, укладывал спать, водил в баню и учил париться, мастерил для него саночки, на которых катаются с горки, и маленькие лыжи; и, когда делал все это, ощущал точно такую же нежность, какую испытывал, положив ладонь на вихрастую голову Ванюшки.
И вот теперь Ванюшка находился в опасности. Из сарая его не выпустили до сих пор. Держали там под замком, а для какой надобности — неясно. Хотя могло так статься, о нем просто-напросто позабыли. Вот и ждал Диомид, когда шайка съедет со двора, надеялся, что не потащат они мальчишку с собой. Зачем он им нужен?
Но Диомид ошибся.
Ванюшку, как щенка, за шкирку вытащили из сарая, и в это же время на крыльцо вывели Парфенова. Усадили их в сани, рядом пристроились два варнака с ружьями, и подвода неторопко покатила по улице, направляясь на окраину прииска. Диомид сполз с сугроба, тоже выбрался на улицу и, таясь вдоль забора, побежал следом.
Добежал до самой окраины прииска, проследил, куда дальше направилась подвода, и догадался — к зимовью. Дорогу он запомнил, когда его с Ванюшкой и с Парфеновым везли на прииск.
Эх, коня бы сейчас, хоть захудалого!
Да где же его возьмешь…
И ничего иного не оставалось, как двинуться к зимовью своим ходом. Где бегом, где быстрым шагом, не давая себе отдыха и даже не чувствуя усталости, он топтал снег, тихо поскрипывающий под ногами, и казалось ему, что не дорогу перед собой видит, а Ванюшку, которого волокут за шкирку к саням, и он все поворачивает голову в сторону сугроба, за которым таился Диомид, словно знал или видел, что он там, кричал что-то, наверное, просил заступиться… Но ничем невозможно было помочь мальчишке, и чувство отчаяния не отпускало его, подгоняя сильнее, чем плеть.
Уже начинало смеркаться, когда он добрался до зимовья. Рухнул на живот под разлапистой елью, пожевал сухими губами снег, проглотил студеную влагу и перевел дух.
Огляделся.
Из трубы над крышей зимовья поднимался густой и черный, как деготь, дым, видно, топили смолевыми дровами. Вокруг никого не было. В одном из окон слабо теплился огонек, похоже, от свечи. Выбираться из-под ели Диомид не торопился, ждал, когда сумерки лягут плотнее и когда можно будет подойти к зимовью незаметно. Хотя что делать дальше, если удастся подобраться, он никак не мог придумать: с голыми руками не вломишься, а двери наверняка были заперты. Не станешь же стучаться в них и докладываться, если откроют, что пришел освободить Ванюшку. Пальнут из ружья в лоб — вот и все разговоры.
