В тот же день наш «немец» сделал перевод, и я положил его на стол директора. Он уткнулся только в «Джонни».
– Ну что же – ничего страшного. Женщина горячо любит и просит любимого пригласить ее в гости на день рождения, где они могут засидеться до утра.
– Да эта песня написана бог знает когда, она из фильма тридцатых годов, – начал я заступаться за Марлен. – Не раз записана на пластинках – у меня самого есть три диска с нею.
– Чьего производства? – спросил Борис Давыдович.
– Одна английская, два немецких, – ответил я и понял, что моя защита провалилась.
– В том-то и дело, – вздохнул директор и попросил: – иди и подготовь замену.
«Джонни» с диска бесславно слетел. Его место заняла «Мари» Шарля Азнавура, перевод которой директор штудировал сам, потом посылал куда-то и не успокоился, пока не получил одобрения.
Марлен в «Городе женщин»
На фасаде Театра Вахтангова я увидел афишу. Крупно – «Город женщин» и ниже почти таким же шрифтом – Марлен Дитрих. Что за чудо?! Подхожу ближе. Из мелких букв узнаю – это реклама спектакля, постановщик и хореограф которого Анжелика Холина.
Звоню в театр, представляюсь и прошу:
– Мне остро необходимо посмотреть «Город женщин». Если можно, сегодня же.
– К сожалению, не могу вам помочь, – молодым звонким голосом отвечает Ольга, очевидно, администратор. – Спектакль пользуется таким успехом, что ни одного билета в кассе нет.
Это же отлично, что Марлен идет на ура, радуюсь про себя я, но ищу выход:
– Может быть, вы примете на любой день заказ на билет по телефону – ведь, кажется, у вас такая услуга есть?
– Да, есть, но только на те спектакли, на которые билеты не проданы, – говорит она и советует: – Рискните прийти сегодня к началу, может быть, кто-нибудь сдаст билет.
Рисковать мне не хотелось. Особенно не хотелось потом топать домой не солоно хлебавши.
В Доме актера меня проинформировали:
– Спектакль прекрасный, и вы, раз пишете о Дитрих, просто обязаны его посмотреть!
После рассказа о моих горестных попытках добиться в театре любви и понимания, Татьяна Королькова сказала:
– Я помогу тебе!
Появилась надежда. Таня каждый месяц организует для директоров всех театров Москвы «посиделки за дружеским столом». Проходят они то в одном, то в другом театре, каждый из директоров которых стремится не ударить лицом в грязь.
– На следующей же встрече я возьму вахтанговского за рога и, думаю, твой билет уже у меня в кармане. И мой – там же: захотелось поглядеть эту сенсацию.
Татьяна не подвела. В час назначенный, после звонков мы гордо заняли самые прекрасные места в проходе, где длинноногим не надо упираться коленями во впереди стоящее кресло.
Занавес был открыт еще до нашего прихода. На сцене стояли деревянные, струганые столы необыкновенных размеров, как у Элема Климова в «Добро пожаловать», где за каждым умещался отряд в тридцать пионерских душ.
Действие началось с традиционным десятиминутным опозданием, что от нетерпения показалось мне вдвое длиннее.
Первыми на сцену города женщин вышли три мужика. Кто – не понять. В длинных фартуках, в косоворотках, может быть «цани» – обслуга или дворники. Они вынесли предмет, никак не связанный с Марлен, – граммофон с золотой трубой, совсем как настоящий, только размером поменьше. Такие сейчас делают в Индии или Китае, москвичи их везут как сувениры. Но тот, что на сцене, был не в порядке: долго-долго мы слышали только шип пластинки, никак не хотевшей начинаться. Вот уже и женщины пошли из оркестровой ямы, одна за другой, а пластинка все крутилась на одном месте. Видно, постановщица хотела усилить ожиданье-нетерпенье. Но когда, наконец, зазвучал волшебный голос Марлен и полились звуки оркестра Берта, в зале раздались аплодисменты.
А женщины из ямы все шли и шли, кто в чем, но все с чемоданами. Большинство в одеждах двадцатых годов: в платьях с талией на подоле, в шляпках, из-под которых чернел виток волос, в труакарах (угадайте, что это) и в пальто, узких, как карандаш, и до колен, – говорят, очень удобных для чарльстона. Мужики-дворники подносили им вещи, и женщины осваивали место назначения. Но тут дворники извлекли полотенца-салфетки, перекинули их через руку и, превратившись в трактирных половых, стали разносить пищу.
Это мода сегодня такая – многофункциональность ролей, понял я, иной раз актер меняет за спектакль несколько личин, а в мюзикле «Чикаго» один Егор Дружинин изображал всех двенадцать (!) присяжных заседателей сразу!
Раздалась новая песня, и кто-то решился танцевать. Но при чем здесь эти жующие героини, равнодушно наблюдающие за танцами, и берег женщин? Марлен звучит изумительно. Вот она начала песню-признание «Ты – сливки в моем кофе». И тотчас одна из обитательниц начала танец с тремя половыми сразу. Удивляться, не слишком ли много сливок для одного кофе, не стоит: в конце концов могут быть и все трое, как утверждается в песне, единственными.
И зачем требовать соответствия танца текстам? Имеет же художник право на собственную трактовку? Вот песня о трагедии жиголо, любовь которого оказывается никому не нужной. Постановщица переосмыслила ее в рассказ о бедной женщине, которую бросает партнер, и она, потерпев крах в любви, напряженно следит, как любимый целуется-милуется с другой. Совсем неплохо. Очень трогательно.
Понимаю, у каждого свое восприятие, но в одном я разошелся с залом совершенно: после исполненной с ярким драматизмом композиции на песню, что Марлен посвятила жертвам холокоста, вдруг начинается групповой фокстрот с притопыванием, если не с присвистом. А я все еще следил за только что двигавшейся под трагическую мелодию женщиной, упавшей в изнеможении спиной на стол и лежавшей с открытым ртом, не в силах отдышаться, а вокруг уже во всю фокстротили. Может быть, это был гениальный замысел контрастного сопоставления, но, признаюсь, до меня он не дошел.
Хотя публика аплодировала вовсю, несла к рампе цветы, была очень довольна и вовсе не утомилась зрелищем, продолжавшимся всего час и пятнадцать минут, по воскресеньям его дают двумя утренниками в день.
А я остался в непонимании, зачем блистательные песни Марлен понадобилось сопровождать танцами, да еще на самодеятельном уровне. Может быть, рискованно делать с драматическими актерами балетный или – мягче – танцевальный спектакль?
Валентин Петрович Катаев, выступления которого мне довелось записывать для передачи «Новинки советской литературы», в частности, перед его фантастической «Маленькой железной дверью в стене», рассказывал, как однажды завел удивительный разговор со Станиславским, поставившим во МХАТе его «Растратчиков». Да, да, с тем самым Станиславским, Константином Сергеевичем.
Станиславский сказал ему:
– А вы знаете, что мне очень хочется поставить на нашей сцене? Никогда не угадаете!
