Инна подумала: такие сияющие женские лица, какое сейчас было у Изольды, ей довелось видеть лишь несколько раз в жизни. Вспомнила, как много лет назад в деревеньке под Ельцом сияли глаза у скотницы тети Раи, когда та, многоэтажно поминая «своего», тащила ему обед в поле в двух тяжеленных кошелках, оттягивавших натруженные руки с набухшими синими жилками.
Вот и Изольда смотрела в этот миг на мир влюбленными глазами, замечая Инну лишь краешком сознания. Она тоже везла «своему», по обычаю русской женщины, обед и была счастлива. Интересно, какой он в жизни, этот «сущий ангел» в панамке, при одной мысли о котором так лучатся глаза новоиспеченной гражданки Германии?
— Изольда, вы не успели рассказать мне про то, как встретились с друзьями отца и что у них узнали о Карле Ивановиче, — напомнила тетушке Инна.
Глаза Изольды тут же потухли, а лицо стало серьезным.
— Мюнхи встретили меня как родную, — заговорила она тихонько, — ведь отец столько рассказывал им о своей русской дочке. Правда, в его рассказах и на единственной фотографии, которую он всегда возил с собой, я была крошкой с локонами, а тут они увидели немолодую, изрядно измученную жизнью даму. И эта русская приехала в чужую страну главным образом ради того, чтобы узнать наконец свою семейную тайну. Они выглядели серьезными, даже торжественными. Мюнхи понимали историческую важность момента: дочь наконец обрела отца, пусть и после его смерти.
Первым делом супруги накормили меня обедом, напоили, по русскому обычаю, заведенному в их доме моим отцом, чаем (в Германии никогда не пьют чай сразу после обеда). А потом рассказали, как жил «милый Карл» с ними по соседству, как они подружились, как постепенно, день за днем, рассказал он им всю свою жизнь, как наконец явился перед смертью к ним в дом с заветной папкой.
— Мы очень сошлись с Карлом, — призналась Бербела с грустной улыбкой. — Привычки и менталитет, как это ни удивительно, у него оказались совершенно наши, немецкие. Например, он очень ценил порядок в вещах и в мыслях, обливался по утрам холодной водой и вел подробный дневник. «Для дочери», — как он объяснил нам. А вот душа у него оказалась истинно русской — со своими тайными закоулками и непонятными европейскому пониманию глубинами.
Папку Мюнхи торжественно передали мне. Сразу же, как только мы после обеда и дежурных разговоров перешли к делу. В архиве отца оказалась моя фотография, фотография «Портрета графини», кое-какие записи отца и те самые его дневники. Я не удержалась и стала их листать. В дневниках отец день за днем описывал свою обыденную жизнь в Германии, сравнивал обычаи двух стран, изумлялся ежедневным маленьким открытиям. Мюнхи терпеливо дождались, когда я дрожащими руками перебрала все эти бесценные для меня реликвии, и сделали торжественную паузу.
И тут я поняла, что это не все. Рюдигер и вправду встал, вышел в соседнюю комнату и вернулся оттуда с обыкновенным конвертом. В нем оказалось завещание, оформленное по всем законам международного права, на мое имя. Там значилась весьма приличная сумма.
— Что это? — опешила я.
— Ваши деньги, — спокойно пояснила Бербела. — Вам, Изольда, пора вступать в права наследования. Дом Карл завещал племяннику жены, чтобы он продолжал ее дело, а вам оставил весьма солидный банковский счет. Как гражданке Германии вам теперь будет несложно получить эти деньги.
А потом они заговорили о картине, — продолжила рассказ Изольда. — Оказалось, отец всегда мечтал, чтобы «Портрет графини» оказался у меня. Настолько он был ему дорог. Деньги отца помогли бы выкупить холст, если бы я смогла отыскать его в одном из антикварных магазинов Петербурга. Ну, все остальное ты уже знаешь.
Изольда замолчала и стала быстро и деловито собирать свои кульки и пакеты. За разговором дамы не заметили, что почти приехали.
На перроне топтался немолодой мужчина среднего роста, в черном пуховике и черной кожаной кепке, какие, словно форму, носят большинство представителей сильного пола в Ленинградской области. Изольда легко, как девочка, спрыгнула в руки встречавшего. Он принял ее бережно, мгновение подержал в воздухе, а потом осторожно опустил на перрон, да так и приник к ее плечу, словно сила притяжения не позволяла ему оторваться от любимой.
— Погоди! Сумки из тамбура прими! Поезд сейчас тронется! — заволновалась Изольда и принялась передавать встречавшему увесистые кошелки с «гостинцами». — Знакомься, Васенька, моя двоюродная племянница Инна, — представила она спутницу, когда все хлопоты с поклажей были позади и поезд, оглушительно свистнув, умчался. Мужчина взглянул на Инну добрыми, необычайно синими глазами и осторожно, даже слегка церемонно, пожал ей руку.
— Василий Петрович, землевладелец, — шутливо поклонился он.
И троица, оживленно болтая, отправилась в его «поместье».
Василий Петрович жил в старом дачном поселке неподалеку от станции, и вскоре все шумно ввалились на его крошечный участок. Под ноги Инне бросился меховой клубок. Она даже не сразу поняла, что «оно» — фокстерьер: давненько же его не стригли! Пес высоко подпрыгивал, упрямо пытаясь лизнуть Инну в нос. Инна замерла, боясь шелохнуться. Кто его знает, что придет в голову этому дачному «террористу». Собак она, как было сказано выше, частенько опасалась.
— Фредди, фу, негодник, прекрати целоваться! Это не всем гостям нравится, — добродушно заворчал хозяин. — Знакомьтесь, мой так называемый сторож. Пустит во двор любого, еще и оближет с ног до головы.
Инна вспомнила, что Марк говорил об охранных качествах Фредди, и успокоилась. Наверное, Марка он пытался точно так же облизать! Вряд ли это доставило ему удовольствие…
Инна нагнулась к веселому псу, чей хвост бешено вращался, как самолетный пропеллер, и Фредди наконец совершил задуманное: от души облизал ее физиономию и оставил на светлых брюках следы грязных лап.
В доме уютно пахло пирогами, и Инна поспешила войти.
— Боже, я почти забыла этот дивный родной аромат домашней выпечки в стране жареных колбасок и пивнушек! — воскликнула Изольда. — Васенька, милый, спасибо тебе, что напомнил его!
— Девочки, скорее мойте руки, и прошу к столу! — засиял Василий Петрович и широким жестом пригласил дам в самую большую и светлую комнату.
Инна вошла и ахнула. Роскошный стол был накрыт посреди гостиной и никак не сочетался с унылым словом «пенсия», которое вскользь помянула Изольда. В хрустальной ладье блестели бодрые маслята, в глиняных плошках пестрели маринованные баклажаны, краснели перцы, горделиво топорщились патиссоны, под крышкой супницы угадывалась еще не остывшая вареная картошка с укропом. В глубоком блюде блестел, как запотевшее стекло, холодец. А посреди стола под крахмальной белоснежной салфеткой угадывались те самые восхитительные домашние пирожки, похожие на маленькие золотистые лодочки.
— Вот здесь с капустой, тут с яблоками, а эти с грибами, — тоном метрдотеля объявил Василий Петрович, — надеюсь, вы, девочки, и от наливок моих не откажетесь.
— И не надейся, не откажемся! — задорно крикнула Изольда с кухни. Она споро выгружала привезенные припасы. Через несколько минут в комнату проследовала тарелка с гостинцами — какими-то особенными немецкими колбасками, затем проплыло блюдо с холодной телятиной, нарезанной крупными ломтями, и, наконец, домашние пирожные безе с черносливом.
