Еще Степан Игнатович был скор на расправу, любил рубить сплеча и раздавать всем сестрам по серьгам. Он держал при себе лизоблюдов и подхалимов. При этом подхалимам он платил большие премии, отправлял в долговременные командировки в дом отдыха, а честных людей, плохо умевших подхалимничать и лизоблюдничать, держал в черном теле, на сухпайке и без премий, заваливая работой по самое «не хочу». При этом Бульбенко частенько вызывал сотрудников на ковер, песочил, пенял, раздраконивал, снимал стружку и устраивал головомойки.
Пропесоченные, со снятой стружкой и взмыленные сотрудники из его кабинета прямиком отправлялись в курилку, чтобы там нервно мять в потной руке изломанную сигарету, отмалчиваться на соболезнующие вопросы коллег, смотреть долгим взглядом в окно на примелькавшуюся летнюю зелень и надпись масляной краской «х… тебе!», адресованную неизвестному гражданину, но такую актуальную, и думать: «Уволюсь к чертовой матери! Пойду в райотдел на полставки, у меня там двоюродная сестра замзавом», но никуда не уходить, потому что уходить по большому счету некуда — кругом сидят свои Степаны Игнатовичи, которые могут оказаться даже хуже текущего и нынешнего Степана Игнатовича, к которому все как-то притерпелись и его головомойки даже за обиду не почитают.
При этом Степан Игнатович на разных внутриколлективных празднованиях, юбилеях, днях умственного работника и совместных выездах на природу любил рассказывать, как он любит и ценит прекрасный коллектив, причем коллектив благодарно внимал ему, подхалимски голубея преданными глазами.
Порученный ведению Бульбенко коллектив был не слишком велик, но не так уж мал. И каждый его член был не то чтобы очень подл, но и не то чтобы очень благороден и смел. И всяк в нем преследовал свою выгоду и плевал на выгоды коллеги. И всяк в нем дрожал за свою задницу и был глубоко равнодушен к аналогичному органу соседа. Однако мы не говорим, что это плохо, признавая сей факт естественным законом бытия, по которому «жук ел траву, жука клевала птица, орел пил мозг из птичьей головы». При этом в роли орла, конечно, выступал сам сиятельный Бульбенко.
Так было всегда. И все признавали этот закон природы и неукоснительно следовали его начальственному диктату: и бухгалтер Лариса Ивановна Гулящая, и заместитель Бульбенко Антон Францевич Полубог, и местный ловелас Альфред Зинин, и местная вамп, секретарша Нина Бесова, и тихушечные подружки Оля и Поля, и многосемейная мадам Болдянская, и правдолюб и громослов Язвицкий, и робкие середнячки Сухих, Глухих и Косых, и томная Пенкина, и темный Марыщев, и интеллектуальный Штернберг, и наивная Саша Лесова, и грубиян Женкин, и даже бессловесный пенсионер, дрожащий за свое рабочее место, Семен Бенцианович Свищенко-Гоев.
И все они денно молились на Степана Игнатовича, били ему земные поклоны, благословляли, пели осанну, сулили долгие лета (денно), а нощно скрипели в подушку от безысходной ненависти (что, конечно, не может быть запротоколировано, задокументировано и представлено на суд общественности из-за полного отсутствия свидетелей).
И долго было так. И было так всегда, а кому сей естественный ход событий не нравился, те увольнялись после первой получки.
И как всегда, прежде, чем показаться перед сиятельным зраком Бульбенко, Нина Бесова, прихорошившись перед зеркалом, до зубов вооружалась чаем и свежими печенюшками. И всегда Антон Францевич подтверждал, одобрял и восхищался решениями начальства, подхалимка Гулящая восторгалась его мудростью и прозорливостью, сердцеед Альфред Зинин хлопал в ладоши, правдолюб и громослов Язвицкий ответственно заявлял, положа руку на сердце, что такого прекрасного руководителя, как наш Степан Игнатович, еще поискать, середнячки Глухих, Немых и Косых молча кивали в знак своего вечного нерушимого согласия, тихушечные подружки Оля и Поля по очереди доносили друг на друга и на всех, на кого могли донести, темный Марыщев, как всегда, удивлялся, кто донес о том, что он на полчаса опоздал на работу, грубиян Женкин с солдафонской прямолинейностью кричал: «Да здравствует наш Степан Игнатович, самый справедливый человек в нашей конторе и, следовательно, во всем мире!», а наивная Саша Лесова удивлялась: «Правда? В самом деле?» — и потрясенно хваталась за собственные щеки. И только пенсионер Свищенко-Гоев благоразумно отмалчивался, тщетно стараясь слиться со стулом.
А Степан Игнатович карал и миловал как ему заблагорассудится.
Грубияну Женкину за постоянные перекуры срезал зарплату на тридцать процентов, Марыщева из-за его извечной темноты отправил в отпуск в ноябре. Олю поставил начальницей над Полей, но после снял ее с должности и поставил Полю над Олей. А потом вообще выкинул их обеих из начальниц и срезал должностную клетку. Сашу Лесову уволил за прогул (в тот день у нее кто-то умер), но потом принял на работу обратно, демонстративно проявив христианское милосердие. Язвицкого за его радикальные высказывания отправил в командировку по обмену опытом в Читу, тогда как бухгалтершу Гулящую отправил на юг Франции по обмену валюты, а секретаршу Нину Бесову отправил в районную больницу на аборт.
Потом он отнял работу у Косых и отдал ее Глухих, отчего Косых почувствовал себя неуверенно и запил в предчувствии неминуемого увольнения. Затем Бульбенко забрал работу у Глухих и всучил ее Сухих. Сухих работу блестяще провалил, за что и получил повышение в окладе и всеобщее уважение. Многодетную Болдянскую сделал своим заместителем, а зарвавшегося Полубога понизил в должности и долго склонял на совещаниях как несправившегося, неоправдавшего и недостойного. Однако, когда мадам Болдянская после упорной работы на ниве продаж вдруг ощутила в себе хорошо известные ей признаки скорого прибавления семейства, Бульбенко неделикатно избавился от нее, бросив на низовку и пригрозив увольнением. И только Семен Бенцианович Свищенко-Гоев, мало отличаясь от обивки собственного стула, все еще сохранял свой «статус-кво».
И от этого сотрудники любили своего начальника все больше и больше. В день рождения они преподносили ему маленькие милые подарочки — недорогие безделушки стоимостью в ползарплаты, читали прочувствованные стихи, с экзальтированной пылкостью благодаря его «за все и даже больше».
И каждый старался помочь своему начальнику, движимый искренней любовью к нему. Альфред Зинин предлагал познакомить его с некоей дамой, Марыщев предлагал закурить, бухгалтер Гулящая предлагала мухлеж, а Нина Бесова предлагала самое себя, потому что ничего больше не могла предложить. Полубог ездил с ним на рыбалку, хотя рыбалку ненавидел, потому что там от сырости и неподвижной позы обострялся его радикулит. Марыщев с пионерским энтузиазмом перекапывал огород на его дачке, мадам Болдянская вышивала ему крестиком косоворотку, Оля и Поля мыли чашки, подкладывали под начальственное седалище подушечки и, как поисковые собаки, искали пылинки на пиджаке, интеллектуальный Штернберг возил его домой на собственной машине, наивная Саша Лесова наивно соглашалась поехать с ним вдвоем в командировку, грубиян Женкин грубо и неумело доносил на коллег, а Язвицкий дважды в день гулял с его собакой, за что та немилосердно кусала его. Сухих за свой счет чинил его автомобиль, Глухих за свой счет чинил водопроводный кран, а Косых за свой счет делал ремонт в квартире его второй, нелюбимой тещи. И только вечнодрожащий пенсионер Свищенко-Гоев ничем не мог помочь любимому начальству, потому что был стар, немощен, нерасторопен и несообразителен.
