— Понял, — кивнул Веня тоскливо. — Да только работа эта не по мне, в бумажках копаться… Мне бы встретить кого в темной подворотне, да по шее ему… если она у него есть. А потом собственноручно проверить, где у него опущенная почка и увеличенная в объеме печень! Да так, чтобы у него в груди везикулярное дыхание сперло! Чтобы у него смещенная селезенка екнула! А потом двенадцатиперстную кишку ему на кулак намотать и… А вместо этого приходится разбираться с разными бабенками фертильного возраста.
— Знаешь, один в тамбовской банде был, все утверждал, что у него заворот кишок, — оборвал Венин монолог дед. — Мол, мучим с детских лет суровым заболеванием и нуждается в специальном лечении. Проверили его — никакого заворота и в зародыше нет, а есть элементарный перитонит. А заворот кишок это он, значит, симулировал, чтобы облегчение себе от суда снискать. А этот заворот на самом деле был не у него, а у другого подследственного, которого мы спутали с первым. Понимаешь?
— Нет, — признал Веня. — По мне, дали бы ему в солнечное сплетение — и дело с концом — ни заворота, ни кишок.
Дедушка устало прикрыл глаза, а внук, журавлино вышагивая, заспешил в районную поликлинику.
ГЛАВА 16
В поликлинике Веня пробыл недолго, всего-то часов шесть. За это время он обворожил главврача, очаровал старшую медсестру, посулил санитарке жениться на ней, поведал регистраторше из архива о своей несчастной сиротской доле, сообщил нескольким больным верный рецепт излечения от неконтролируемого диуреза и прославился другими замечательными подвигами. Он блистал ослепительной улыбкой, обволакивал рыцарской галантностью, пленял доблестной мужественностью и к концу рабочего дня почувствовал себя выжатым как лимон.
«Может быть, я неправильно поступаю?» — терзался юноша, пролистывая медицинские карты. В разбитое окно архива влетал игривый ветерок, трепал линялую занавеску, заигрывал с кокетливыми распечатками кардиограмм. «Может быть, надо было оглушить стетоскопом главврача, уколоть шприцом медсестру, утопить в больничной утке санитарку, больных заразить скоротечной чахоткой, а регистраторшу поджечь вместе с ее обсиженным тараканами бумагохранилищем?» Все это потребовало бы куда меньших нервных затрат, чем мирный поиск и дружественные авансы медработникам.
В итоге, продравшись сквозь нечитаемый кустарник докторского почерка, призванного сделать и без того трудную работу сыщика совершенно невыносимой, он выяснил, что Луиза Пална, помимо всего прочего, страдает склеротическими изменениями сосудов, Муханов — ожирением первой степени, а его почившая жена Лиля ничем таким замечательным не страдала, если не считать крошечного затемнения в верхушке правого легкого. Да еще замечание петитом обнаружилось после рентгеновского снимка: что-то насчет сломанного в детстве ребра и подозрения на сколиоз, позже, впрочем, не оправдавшегося. Карточки Кукушкиной отыскать не удалось.
Веня хотел было предложить регистраторше самое себя в вечное и безвозмездное пользование в обмен на вожделенную карту, однако женщина вдруг зевнула, заявила, что ее рабочий день закончен, что за такую зарплату пусть Пушкин вкалывает, и выгнала приставалу из кабинета.
Кукушкина опять оказалась недосягаемой. Ее рыжая грива то и дело мерещилась Вене в вечернем обманном сумраке. Эта проныра притворялась то процедурной медсестрой, то больной в цветастом халате. Она даже нагло скалилась с медицинской агитки насчет своевременных прививок против столбняка и опасности гельминтов в непроваренном мясе. Она чувствовала себя на коне, эта огнегривая нахалка!
«Еще бы!» — ухмыльнулся Веня. На что он надеялся, вообще?
Уж конечно, Кукушкина позаботилась спрятать все концы если не в воду, то хотя бы на кладбище… «Все дороги ведут на погост», — мрачно решил он. И сардонически усмехнулся: опять без Песоцкой не обойтись!
Мила Песоцкая
Что? Зачем? Почему? А при чем тут это?
Ну, знаете, по-моему, вы делаете что-то не то и как-то не так. Ну, конечно, я ведь с Лилей всю жизнь дружила, и кому, как не мне… Впрочем, какое отношение это имеет к предвыборной кампании?
Не думаю, чтобы она была смертельно ранена неизвестной болезнью. Честно говоря, идейка-то слабенькая. Кстати, что вы все вынюхиваете — не то, не так, не там и не у тех. Между прочим, есть у меня закономерные подозрения относительно одной скабрезной особы, которая поспособствовала уходу из жизни нашей драгоценной Лилечки. Потому что встреча у них была незадолго до кончины и разговор серьезный. С кем?
Помните нашу школьную фотографию, которую я вам давеча показывала? А на ней такую прыщавую толстуху с крысиными хвостиками и сальной челкой до подбородка, помните? Нет?
Вот, смотрите… Это вот она и есть, Викуша Садильникова.
До меня Лиля дружила с ней. А Садильникова, еще когда мы учились в первом классе, была такая выдерга и задавака!
Да вы ее, верно, видели — эта белобрысая крыса чуть не каждый день в телевизоре дребезжит про любовь козлиным голосом. (Или лучше сказать — козьим?) Короче, певицей стала. И кто тот полоумный продюсер, который ее на сцену выволок? Сколько, интересно, она ему заплатила? Всех денег мира на это, пожалуй, не хватит!
Короче, дружили они с Лилей, неразлейвода. До самого второго класса. Эта Вика, надо сказать, балованной девицей была. Ну, понятно, папа — директор авиазавода, мама — главврач районной поликлиники. Девочке только птичьего молока для полного счастья не хватало, а так все у нее было, в полном ассортименте — и колготки из Таиланда, и румынские платьишки из яркой байки, и японские стереомагнитофоны с записями лучших отечественных певцов. И от всего этого изобилия она ужасно возгордилась и стала считать, что все вокруг должны перед ней пресмыкаться, ноги ей мыть и воду пить.
Прямо из себя выходила, когда на нее мало внимания обращали или не ставили ни во что. А во втором классе меня с Лилей за одну парту посадили. Ну, ясное дело, мы сразу почувствовали друг к другу взаимную симпатию и желание дружить. Однако Вика подобной симпатии ко мне не испытывала и продолжала делиться с Лилей фантиками от жвачек, заманивать ее к себе домой немецкими пупсами и вообще всячески мешать нашей зарождавшейся дружбе. А Лилька, беспозвоночное, мягкотелое существо, позволяла этой выдерге собой помыкать. И охотно поддавалась на шитые белыми нитками уловки в виде пупсов и фантиков. А также на записи по стереомагнитофону.
Однако я тоже была не лыком шита. Однажды подкараулила Садильникову после школы и говорю ей: «Пошли за угол, поговорить надо».
Она: «А чего?»
Я: «Боишься?»
Ну, все-таки пошли за угол. Стоим.
Я говорю: «Еще раз к Лильке подойдешь — худо будет».
Она: «А чего такого?»
Я: «Думаешь, тебе все можно, если ты директорская дочка и стереомагнитофоном всем глаза колешь? Думаешь, тебя и тронуть нельзя, если ты в музыкальной школе пианиной развлекаешься? Думаешь, раз такое дело, тебе и по башке портфелем схлопотать невозможно?»
