Прослушав запись, я пришла к выводу, что почти все блюда хозяйской кухни любой из постояльцев запросто мог разогреть себе сам, из чего следовало, что Маевские целыми днями могли не видеть своих постояльцев.
— Так оно и было, — подтвердил Гурский. — Тем более что в основном у них проживали женщины. Это хозяйке и уборку облегчало. Показания их практически ничего мне не дали, составить график, как перемещались жильцы, невозможно.
— А супруги Хлюпанек занимали одну комнату?
— Да.
— И что жена рассказала о муже?
Гурский утратил обычную невозмутимость и не удержался от недовольной гримасы. Затем процитировал показания жены Романа Хлюпанека.
— У мужа ревматизм проявляется в разных местах и по-разному, то ему грязи помогают, то нет, один врач велит сидеть на солнышке, а другой в тени, прогулки приносят ему то вред, то пользу… И так далее в том же духе. А что касается поездок, то вместе они вроде бы немного поездили по округе, но она толком не помнит, потому что замучилась с приготовлением мужу напитков и закусок.
— Поездку в Варшаву она бы обязательно запомнила.
— Не уверен, но мне бы все равно о ней не сказала. А кроме того, она из тех дам, кто не отличит зеленый «опель» от черного «мерседеса».
— Так я и думала. Муж превратил ее в форменную идиотку! И что же в результате?
— Честно говоря — не знаю.
Я терпеливо переждала несколько минут задумчивости Гурского, по очереди обозревавшего виды из моих окон, особое внимание уделяя некрасивой, растрепанной живой изгороди. Съев еще два шарика, он вздохнул.
— Странное какое-то попалось мне дело. То, что представляется очевидным, при ближайшем рассмотрении не находит подтверждения. Рассыпается сухим песком. Зато на первое место нахально лезет сущий идиотизм, наверняка высосанный вами из пальца. Но он затягивает, от него никак не отмахнешься. И у меня по-прежнему остается убеждение, что вам, пани Иоанна, известно нечто такое, о чем вы мне не поведали, возможно, не придавая значения.
— Надо же, а у меня такое же подозрение насчет вас, пан инспектор!
— И я с минуты на минуту ожидаю сурового окрика начальства и насмешливого замечания коллег — дескать, ищу неизвестно кого, какого-то донкихота, уничтожающего врагов Эвы Марш, или, наоборот, врага, стремящегося стереть ее с лица земли. И вообще, при чем тут эта женщина? Ее не было в стране, когда совершались убийства, а нанять киллеров она не может по причине отсутствия наличности. Одного мотива мало, такой мотив есть у большой группы людей, в том числе и у вас, уважаемая, к тому же этот мотив не ко всем убийствам приставишь. Вайхенманн не подходит, да и Држончек, пожалуй…
— Погодите, разве Островский не сказал вам, что Држончек тоже?
— Что вы имеете в виду?
Я предложила четко охарактеризовать каждый случай, поскольку не могу ответить на вопрос, что я имею в виду. Гурский охотно согласился. Нам удалось согласовать следующее: из четырех жертв только первая не имела никакого отношения к Эве Марш. Вайхенманн. Он уродовал в основном произведения уже покойных писателей, к живым не приставал, ну разве что кроме Дышинского. Остались трое…
Их мы распределили по степени заинтересованности Эвой.
— Држончек на нее нацелился, — напомнила я. — Планы строил насчет нее. Заморский радикально изувечил две ее книги, сделал антирекламу и допек ее капитально. Последний, Ступеньский, ничего не снимал по ее книгам, но испортил ей два года жизни, а последующие годы упорно распространял клевету и напраслину, настраивал против нее всех, кого мог, и стал причиной так называемого творческого бессилия писательницы, доведя ее почти до безумия. По-моему, он самый страшный из всех. И выходит, убийства совершались странно, начиная с нейтрального объекта и кончая самым вредоносным. Так как же это понимать?
— Я рассчитывал, что вы отгадаете, пани Иоанна.
— От этого отгадывания я и сама скоро свихнусь. У меня упорно каждый раз всплывает какой-то поклонник или обожатель Эвы Марш, который за одно свинство, сделанное ей, отомстил, а других не допустил. Но тут мне всю схему портит Вайхенманн, он никак в нее не вписывается.
Я приостановилась в своих рассуждениях, глянула на Гурского.
— Очень обидело Эву издательство. Наверняка обвели ее вокруг пальца, раз им удалось продать права на экранизацию без согласия автора, — заметил он.
— Но издатели-то живы? — на всякий случай поинтересовалась я.
— Насколько мне известно, живут в жутком страхе.
— Сомневаюсь. Это ушлые парни, выйдут сухими из воды. Отделаются лешим испугом, какой уж там жуткий страх.
— То-то и оно. Если бы этот рыцарь действовал последовательно, он бы не оставил их в покое. Вам не кажется?
Я неохотно должна была признать правоту инспектора, хотя именно этим издателям зла не желала, невзирая на нанесенный мне ущерб.
— Но ведь вам нужны факты, а единственный известный мне факт… — начала я и сама себя перебила: — Так и быть, пожертвую собой, сунусь в клетку со львом, побеседую еще раз с пани Вишневской. Кто знает, что она еще услышала через потолок…
Гурский не успел высказать своего отношения к этой идее — зазвонил телефон. Я подняла трубку.
— Больше я не выдержу! — крикнула мне в ухо Миська. — Пусть же хоть кто-то поговорит с Петриком. У меня ни времени, ни терпения, а он то и дело начинает астматически задыхаться, словно я — не я, а кошка. В конце концов, чем занимается ваша полиция? Мышей не ловит, собирались допросить его, но до сих пор не удосужились. Целую неделю парень торчал в студии, не спал, не ел, теперь его требуют в Лодзь, и он не знает, ехать или полицию ждать? А тут еще мамуля со своими штучками, сил нет! Сделай что-нибудь!
— Без проблем! — заверила я ее. Полиция-то у меня, так сказать, под рукой.
И я принялась работать на два фронта. Да полиция по-прежнему заинтересована в беседе с Петриком, более того, инспектор твердо решил идти дорогой моих предчувствий и намерен провести беседу лично. Когда? Да хоть сейчас. Где он в данный момент находится, твой Петрик?
— У своей мамули! — прокричала в телефон обрадованная Миська. — Я ничего против его мамули не имею, мне бы такую, но вот угораздило ее как раз теперь заполучить аппендицит! Вчера вырезали! С ней будет сидеть медсестра, но ее пока нет, так что приходится сыну ухаживать. Пусть твой мент сам туда едет, Петрик мамулю ни за что одну не оставит! Звоните прямо сейчас!
На радостях, что Петрик нашелся, я забыла вытребовать у Миськи телефон мамули Петрика, ограничившись адресом, и попрощалась. Сотовый Петрика оказался отключен. И тогда Гурский решил не тянуть время, а отправиться к Петрику без звонка — авось застанет на месте.
На такой же авось понадеялась и я, отправляясь к пани Вишневской.
По дороге обдумала, как действовать. Притворяться, будто разыскиваю ее соседей Хлюпанеков, которых никак не застать, уже нельзя. Они дома, так что этот номер не пройдет. И не дай бог, если обстоятельства заставят меня и в самом деле зайти к ним. У меня сложилось вполне определенное мнение о папаше Эвы, и встречаться с ним я не желала ни в малейшей степени. Действительно, не могу же я ворваться к ним, плюнуть в рожу хозяину и молча удалиться. Молча, потому что нет в моем лексиконе слов, каких такой гад достоин.
