— Некоторые из них всего лишь открытки с видами, — заметил отец Дэвида.
— Но он находит время купить марку и почтовый конверт, чтобы отправить их нам, — заступилась мама.
— Мириам, на дворе двадцать первый век, он мог бы зайти в интернет-кафе и послать электронную почту, поступить как нормальный человек.
— Знаю, знаю.
Они некоторое время сидели молча.
— Мириам, пожалуйста, скажи, мне надо было вести себя иначе? — Он глядел на нее, умоляя сказать правду.
Она погладила его по руке.
— Ты замечательный муж, замечательный отец.
— Так почему наш сын сбежал от нас в крошечный городишко в Греции, если я такой хороший? Скажи мне.
— Возможно, это моя вина, Гарольд, может быть, именно из-за меня он ушел.
— Нет, конечно нет. Он тебя обожает, мы знаем это. Ему не нравится бизнес. Стоило ли мне сказать ему: будь художником, будь поэтом, кем угодно? Стоило ли? Этого ли ему надо? Ответь!
— Не думаю. Он всегда знал, что ты хотел, чтобы он возглавил компанию, знал это с детства.
— Тогда почему моему отцу было преступно создать свое дело? Он приехал в Англию, не имея ничего. Я работал день и ночь, стараясь доказать ему, что его старания стоили того. В чем проблема? Я пытаюсь передать сыну процветающее дело, что тут плохого?
— Знаю, Гарольд, все знаю. — Она пыталась успокоить его.
— Если ты понимаешь, то почему он не может понять?
— Позволь сказать ему, Гарольд, позволь сказать, пожалуйста.
— Нет, тысячу раз нет. Мне не нужна его жалость. Если я не могу заполучить его любовь и уважение, даже его общество, то и жалость его мне ни к чему.
Ширли и Билл вернулись из торгового центра. Энди ушел в университет, где он и другие атлеты сообщества собрались, чтобы уговорить студентов потренироваться для марафона. Они считали, будет здорово, если парни, кому под тридцать, будут заниматься бегом.
Билл помогал матери распаковывать покупки и раскладывать их по местам.
— Ты замечательный мальчик, — вдруг сказала она.
— Да?
— Точно, никого так не любила, как тебя.
— Ух ты! Да ладно, мама… — Он смутился.
— Нет, я серьезно. Я действительно тебя люблю.
— А своих маму и папу?
— Да, они, конечно, замечательные, но их я люблю не так сильно, как тебя.
— А папу ты любила? А Энди тоже любишь теперь?
— Это другое, Билл, поверь мне. В любви к своему ребенку есть что-то совершенно потрясающее, что-то невероятное.
— Что это?
— Это означает, что нет никаких «если» и «но». Ты такой особенный человек, тут нет никаких преград. Жаль, что не умею объяснить толково. Но когда любишь парня или женщину, можно и разлюбить. Ты не хочешь, но это происходит, а ребенка — никогда…
— А папа чувствует ко мне то же, что и ты?
— Абсолютно то же самое, Билл. Мы с твоим отцом на многое смотрим иначе, ты это знаешь, но мы оба думали и продолжаем думать, что ты наше самое дорогое сокровище. О тебе мы никогда не спорили. Никогда. Просто желаем тебе самого лучшего в жизни.
— Мама, а папа еще любит тебя?
— Нет, солнышко, он по-прежнему уважает меня, я ему нравлюсь, но он меня не любит, нет. Мы просто делили нашу любовь к тебе. — Она улыбнулась ему, надеясь, что он поймет.
Билл задумался.
— Почему же он так ведет себя? — спросил мальчик.
— Уверена, что он чувствует именно так, — подтвердила Ширли.
— Нет, не думаю, — засомневался Билл. — Просто он хочет, чтобы я по нему скучал и жалел, что его нет рядом, а это очень несправедливо. Это он уехал, а не я. Я остался здесь.
Бригитта увидела Клауса, выходившего из студии новостей.
— Ты вернулся из Греции! — воскликнула она с радостью.
— Привет, Бригитта. — Старший оператор Клаус не обольщался, что Бригитта действительно рада его видеть. Если вернулся он, значит, и Дитер здесь. Ее и большинство женщин в студии интересовало только это.
Клаус вздохнул.
Дитер даже ничего не предпринимал. Женщины сами в него влюблялись.
Он ждал, когда Бригитта спросит про Дитера. По его подсчетам, на это уйдет секунд тридцать. Он ошибся, она спросила раньше.
Бригитта не теряла времени на предварительные разговоры о том, как там все было печально.
— Дитер уже вернулся? — небрежно спросила она.
— Нет. — Бригитта была сильная женщина. Клаус просто жадничал сказать ей новость. — Нет, он остался еще. Встретил там старого друга. Невероятное стечение обстоятельств, не так ли?
— Старого друга? Кого-то из прессы?
— Нет, это женщина, которая работала здесь. Он встретил Эльзу.
Какое было наслаждение видеть ее лицо в тот момент.
— Но между ними все кончено.
— Не уверен, Бригитта, — сказал Клаус и удалился.
Адонис взглянул на газетные фотографии с изображением деревни, где он вырос, и увидел лицо своего друга Маноса, которого знал всю жизнь. Рядом была фотография Марии. Адонис танцевал у них на свадьбе.
Как необычно, что в газетах по всей Америке фотографии его родного города. Но здесь, в Чикаго, он никому об этом не скажет. Он приехал сюда много лет тому назад потому, что Элени в Агия-Анне дала ему адрес одного из ее кузенов, который работал здесь, и парень с рекомендацией получил работу.
Кузен уехал, но Адонис остался. Ему здесь нравилось, даже несмотря на то, что порою было очень одиноко. Здесь он не станет рассказывать о трагедии в его родном городе. Печаль останется с ним.
Здесь, в овощном магазине, где он трудился, о нем никто ничего не знал. Если он станет рассказывать, они удивятся, почему он не поддерживал связь с родными, узнают о его ссоре с отцом, о годах отчуждения. Они никогда не поймут. Те, у кого он работал, жили ради семьи. Их отцы постоянно приезжали домой и уезжали. Что они подумают о сыне и отце, которые не разговаривали друг с другом девять лет?
Конечно, он мог позвонить отцу и высказать сочувствие по поводу случившегося в Агия-Анне. Но отец воспримет это как слабость, отступление, признание, что Адонис был не прав. Отец знал, где он. Если бы он хотел что-то сказать, то сказал бы.
Шейн не знал, как пользоваться метро в Афинах. Когда они были здесь с Фионой, она сумела сориентироваться довольно быстро. Все это называлось электрикос или еще как-то. Она покупала билеты в киоске? Или это только для троллейбусов? Он не помнил.
Шейн знал, что ему надо в район Акзархии, он слышал на пароме, что там полно таверн и магазинов, где торговали узо. У него все еще было много травки, можно было продать там. А потом он придумает, что делать дальше. Он свободен, свободен, как птица. Теперь никто не станет ныть, что он мог бы стать официантом на всю жизнь в какой-нибудь дыре. Фиона, должно быть, не в своем уме, предлагая ему такое.
