— Ты, кажется, слегка преувеличиваешь.
— О’кей! Сколько ты знаешь мужчин, которые откажутся от возможности прыгнуть в чужую постель, будучи уверенными, что жена или подруга ничего не узнают?
— М-м… Да… Я знакома в основном с художниками, писателями и актерами. Творческие люди обычно чрезмерно похотливы. Не думаю, что стоит принимать их поведение за эталон. Они постоянно сомневаются в себе, как женщины, и уверены, что обязаны испить чашу жизненных удовольствий до дна.
— Так сколько? — упорствовала Прим.
Я не могла вспомнить ни одного. Генри, который был моим любовником до того, как я встретила Алекса, клялся, что не может написать и строчки, если не будет уверен, что я всегда рядом. Он называл меня своей музой, своей Лаурой и Беатриче. Так как Генри был довольно неплохим поэтом, я серьезно относилась к его словам и чуть было не уступила настойчивым просьбам поселиться вместе. Хотя перспектива видеть, как Генри мечется по комнате и постоянно бубнит о том, что хочет заняться сексом, в то время как мне необходимо работать, безмерно пугала меня.
Когда я случайно узнала, что Генри каждый полдень проводит в постели у гардеробщицы из ночного клуба, то вздохнула почти с облегчением. Генри оправдывался как мог. Он говорил, что затеял интрижку ради эксперимента. Ему хотелось выяснить, сможет ли он испытывать чувства к женщине, которая настолько отлична от него по интеллекту и темпераменту. Когда я спросила о результатах эксперимента, Генри со вздохом признался, что результаты оказались разочаровывающими. Мелоди, так звали гардеробщицу, оказалась особой до предела вульгарной. Она называла Генри Здоровяком, а его достоинство Большим Мальчиком. Подобные эпитеты претили утонченной натуре поэта. Генри обиделся, когда я расхохоталась и долго не могла успокоиться. Комичность ситуации помогла справиться с болью, которую причинил факт измены.
— Думаю, что отец отказался бы, — сказала я наконец. — Отец так боится Фэй. Он не смог бы изменить, потому что опасается ее реакции.
— Замечательно! Твоя мачеха четко обозначила, что позволено делать, а что нет. В этом случае речь не идет о доверии или уважении.
— Свитен Виннакотт, возможно?
— М-м, — Прим раздумывала минуту, поигрывая недочищенной картофелиной. — Ты, пожалуй, права. У Свитена напрочь отсутствует мужской, хищнический инстинкт. Хорошо, исключение только подтверждает правило.
— А Эдвард Гилдкрист? Не думаю, что он способен опуститься до банальной измены.
Я уже встречалась с доктором Гилдкристом несколько раз. Чем больше я его узнавала, тем больше он мне нравился. У меня не было иллюзий, я прекрасно понимала, почему доктор Гилдкрист зачастил ко мне. Его интересовало отнюдь не состояние моих легких. Было совершенно очевидно, что Эдвард по уши влюблен в Прим. То, как доктор смотрит на нее своими огромными голубыми глазами, не оставляло никаких сомнений. Эдвард разговаривал со мной бодрым, обыденным тоном. Но стоило ему обратиться к Прим, как его голос менялся. Считается, что любовь позволяет раскрыть лучшие качества даже в самом заурядном человеке, но мой опыт говорил об обратном. Неразделенная любовь может сыграть с человеком злую шутку. Самые гордые из нас начинают вести себя, как побитые собаки, которые несмотря ни на что надеются получить свою кость. Доктор Гилдкрист, в отличие от многих, вел себя достойно, лишь голос и некоторая скованность в движениях выдавали его.
— Возможно, нет. Я не могу утверждать. — Прим яростно вонзила нож в картофелину. — Думаю, что он такой, как все мужчины.
— Я так не думаю. Он намного умнее, чем большинство мужчин. И он ни с кем не флиртует.
— Ни с кем, кроме бутылки…
— Бедный Эдвард! — после короткой паузы произнесла я. — Думаю, что не смогу, как и ты, осуждать привычку выпивать. Причиной смерти моей мамы стал алкоголь, но все равно я люблю ее больше всех на свете.
Прим выглядела ошеломленной. Она опустила нож.
— Если я нечаянно сделала тебе больно, говоря об Эдварде, прошу прощения. Мне очень жаль. Я и понятия не имела…
— Ничего страшного. Как ты могла знать? Но именно поэтому я не могу считать пьянство пороком. Слабость — да. Но я смогла бы полюбить человека, чья слабость является его злейшим врагом. Это не сожаление… скорей, симпатия.
Прим уставилась на кастрюлю с картошкой.
— Проблема в том, что человеческие слабости пугают меня. Слабость говорит о ненадежности. Парадоксально вот что: чем более стабильно твое положение, тем более ты боишься. А ты не боишься слабостей, потому что никто не испытывал тебя на прочность.
— Возможно. Я должна поблагодарить за это Фэй. Из-за нее я решила стать независимой.
— Неужели она настолько ужасна? Расскажи о ней.
Я изо всех сил старалась быть объективной, рассказывая, как Фэй влияла на формирование моего характера. Только теперь я стала понимать, насколько нелегко было молодой женщине справляться с молчаливым, замкнутым, вечно угрюмым ребенком, каковым я была в те годы. Фэй занималась дизайном интерьеров. Она никогда не принимала во внимание чувства клиентов. Когда я стала старше, Фэй часто брала меня с собой и поручала записывать в блокнот гениальные мысли. Обычно она, заходя в гостиную, брезгливо морщила свой острый нос и говорила: «Какой ужас! Все это необходимо убрать. Я вижу только ампир!» После этого начиналась работа. Дом, к которому Фэй имела счастье приложить руку, становился очередным памятником эпохи Наполеона: позолоченные колонны из красного дерева, массивная мебель, шторы с вышитыми лавровыми венками. Клиенты просто боялись признаться, что им всего лишь хотелось посоветоваться по поводу цвета обоев. После вмешательства Фэй обстановка выглядела великолепно, но жильцов мучила постоянная боль в спинах из-за сидения на массивных креслах с прямыми спинками и боль в глазах из-за необходимости читать в полумраке. Фэй ненавидела яркий свет. Она считала яркое освещение исторически некорректным.
Как только Фэй появилась в нашем доме, на следующий день после похорон моей мамы, она тут же принялась за перестановку. Меня переселили на верхний этаж. Новая комната оказалась довольно милой. Из окна открывался прекрасный вид на реку. Комната была украшена в стиле рококо. Кровать представляла собой lit à la Polonaise
[43] в белую и желтую полоску. К стене прижимался изящный комод chinoiserie
[44], но мне не разрешалось класть в него вещи — Фэй страшно переживала за его лакированную поверхность. Ковер на полу был нежно-кремового цвета. Мне приходилось снимать обувь внизу, в прихожей, чтобы ненароком не запачкать его. Мою спальню часто показывали посетителям, поэтому комната всегда должна была оставаться аккуратно прибранной. Даже нечаянно забытый на ночном столике гребень приводил Фэй в дикую ярость. Оглядываясь назад, я понимаю, что комната была прекрасной, но ребенком я скучала по своей старой комнате со скрипучей металлической кроватью. Потрепанный полосатый матрац я использовала как батут. На нем было так весело прыгать! А на старом кресле можно было уютно свернуться клубочком и укрыться с головой розовым стеганым одеялом, не опасаясь нагоняя.
