— Что вы такое говорите? Я вас не понимаю, — сказала она печально. — Вы это говорите барышням.
— Вы лучше всякой барышни. Только не повторяйте, прошу вас, докторской лжи.
— Неужто вы сами? Ах, Господи!
Помолчав, она прибавила:
— Сергей Павлович… Это наш ординатор… давеча, я сама слышала, говорили: «А, может, и впрямь… ежели он стрелял, неплотно приставивши дуло»… Только теперь сказывают, что у вас идет на поправку.
Она стояла, скрестивши полные руки на животе. Какой у нее красивый голос. Боже, как безумно хороша жизнь!
— Как вас звать? — спросил он и вдруг испугался, что она назовет какое-нибудь вульгарное имя.
Но она поправила кокетливым жестом косынку и, быстро взглянув на него, сказал:
— Надежда.
И, откидывая пышноволосую голову и выгибая грудь, пошла к двери. В дверях она остановилась и нарочно поправила пышный бант назади. Она хотела, чтобы он полюбовался ее спиной и бедрами.
«Я буду жив, — подумал он, чувствуя знакомый внезапный толчок в груди, и приятная теплота залила ему тело. — Какое счастье и радость жизнь».
Ему захотелось встать, пойти, двигаться, кричать от восторга и плакать.
«Милая! — шептал он беззвучно, наблюдая девушку. — Ты хочешь, чтобы я смотрел на тебя. Я молюсь тебе, моя жизнь, моя Надежда!»
Она обернулась и, держа руки в боки, кивнула ему приятельски головою.
— Ну уж, лежите! Закройте ваши глазки, а то опять полезет температура.
Она ему говорила: «глазки», точно он был маленький, а она большая-большая. И ему хотелось бы поймать ее подвижную, белую, заботливую руку и с признательностью поцеловать.
— Извольте же лежать! — повторила она капризно и топнула ногой. — Ну!
Он кивнул ей головой и блаженно закрыл глаза.
Право, жизнь вообще недурно складывалась для него. Если рассудить строго, то ведь он сейчас был, пожалуй, в явном выигрыше. Все разрешилось так ясно и просто.
И что могла Клавдия сделать другого, как не выстрелить в него? Что ей оставалось? Объясняться и объясняться с ним без конца?
И что мог сказать ей нового тогда он, когда вошел?
Такие вещи разрешаются всего проще таким образом, как сейчас.
Как хороша жизнь!
Конечно, ему сейчас не хватает многого. Прежде всего, сигарет.
Он постучал нетерпеливо ложкой по стакану.
— Курить нельзя? Спросите! — приказал он девушке. — Пупочка, куда же вы ушли? Вы сейчас же приходите. Сидите здесь.
Он показал ей на кровать.
— Здесь нельзя. И курить вам тоже нельзя.
— А что же мне можно? Поцеловать вашу ручку можно?
— Я простая. Наших ручек не целуют.
— Будто бы!
Он настойчиво протягивал ей свою.
— Лежите, а то уйду.
— Закрыть глаза?
— Да.
Она сделала смешно-строгое лицо. Он закрыл веки.
— Только не уходите, — попросил он.
«Я же хотел думать, — вспомнилось ему, — и не думаю… О чем я думал? Кажется, о Клаве…»
И его мысли, бессвязно путаясь и переплетаясь, опять потекли. Он думал о том, что Клавдия была в сущности всегда с ним несчастна. Да, он был слишком легкомыслен. Он не задумывался над тем, что переживает она.
— Она соблазнилась легкостью его философии, но эта философия не для нее. — Ему начали рисоваться мрачные картины ее ареста.
— Где она? — спросил он вдруг.
Вероятно, девушка думала, что он бредит, потому что не ответила ему ничего.
— Я спрашиваю: где моя жена? — повторил он громче и открыл глаза.
— Не думайте, — посоветовала девушка. — Ее не обидят.
— Нет, ее обижают, — сказал он, превозмогая слезы. — Ах, какое несчастье, несчастье! — повторил он, вдруг сознавая весь ужас происшедшего. — Я — негодяй, Надя. Вы понимаете это? О, что я сделал! Я всю жизнь жил, не думая, Надя. Это ужасно! Это прямо-таки ужасно!
Он в тоске протягивал к ней руки.
— Сейчас вы больны. Сейчас вам не надо думать.
— Нет, нужно, Надя, нужно. Человеку всегда нужно думать. И вот я сейчас так хорошо понимаю всю трагедию. Она так и сказала: «Знаешь, ведь это не комедия, а трагедия». А я расхохотался.
Он смотрел на нее расширенными от ужаса глазами и силился привстать.
— Лежите, лежите! — укладывала она его.
— Ах, пустите меня, Надя! Я не достоин жить. Я сорву с себя повязки.
— Лежите, а то я позову слугу.
Он в невыразимой тоске затих. Образ Клавдии, тщательно причесанной и одетой, с заплаканными глазами и наивно-гневным лицом стоял перед ним. «Это не комедия»… И он мог хохотать! Да за это мало колесовать!
— Нельзя ли ее вызвать? Я должен у нее просить прощения. Позовите доктора! — вдруг крикнул он в последней степени отчаяния и, схватившись за голову, привстал.
Когда пришел дежурный доктор, он сидя в мучительной позе на кровати, рыдал.
— Женщина… Боже! Всегда виновата женщина… Некуда податься… руки связаны… Таких надо истреблять. Доктор, такие, как я, не должны жить.
Сиделка наскоро рапортовала доктору.
— Сегодня с самого утра страсть какие неспокойные. Сначала с самого первого рассвета, в восемь часов, с этим бритьем своим…
Она запнулась.
— Потом еще… Потом сигар и невесть что. Теперь просят к себе жену… тоскуют… Все обвиняют себя…
Доктор подошел к Сергею Павловичу. Тот недружелюбно посмотрел на него.
— Доктор, к сожалению, вы должны лечить такого мерзавца, как я. Вы думаете, я исправлюсь? Все равно, если не застрелят другие, я подстрелю себя сам. Только теперь я буду стрелять умнее. Надо приставить дуло вот так… плотно, плотно…
— А разве вы стреляли на расстоянии?
— Да, доктор. Понимаете? Я был всю жизнь трус. Я не умел посмотреть в глаза ни жизни, ни смерти. Я бегал и суетился, пока меня не хватила пуля. Это может показаться со стороны нелогичным, внезапным. Как так? И разве пуля может быть разрешением всех вопросов?
Вдруг ему показалось, что он проговорился.
— Что я сейчас сказал, доктор? Вы можете повторить?
Он со страхом смотрел на него. Но доктор, видимо, был уже занят своею мыслью. Улыбнувшись в сторону сиделки, он многозначительно сказал:
— Ведь я же говорил это им обоим еще сегодня утром. Виноват, вы на каком расстоянии держали дуло револьвера? Ведь на таком и в этом направлении, не правда ли?
Но Сергей Павлович не слушал его и все с тем же страхом глядел перед собою.
