И вдруг клубком сизого пара показался вдали поезд. Стало страшно. Вдруг понял, что не выдержит, расплачется.
Неужели так сильно подгуляли нервы?
Поезд с громом побежал мимо навеса. Замелькали синие, желтые, зеленые пыльные вагоны. Неужели же, неужели?
Все это было, как в сказке.
Не выдержал и, жадно заглядывая в окна, побежал вдоль поезда, толкая публику и спотыкаясь о разложенные узлы и вещи.
И вдруг яркое-яркое пятно. Два расширенных синих глаза на розовом детском лице. Сначала что-то ударяет в мозг. Силится вспомнить, но знает одно: что это — счастье, безумное, забытое, отвергнутое счастье. И потом уже видит поднятые детские ручонки и слышит крик, заглушающий свистки паровозов, гул вокзала.
— Папа!
Уже не может сдержаться. Целует милое, холодное личико и удивляется только тому, что мог так долго его не видеть. Ищет глазами «ее», но уже не боится. Не стыдно и слез, мучительно сжавших горло и слепящих глаза.
— Здравствуй.
На ней новая незнакомая шляпка. Не к лицу. Глаза опущены.
— Ну, пойдем же. Шура, Шура! Ах, Господи!
Голова высоко поднята. Как всегда. Оглядывается вокруг. Ее здесь все должно волновать, но она сдерживается. Только один любопытный, косвенный взгляд.
— А ты не изменился. Ну, рассказывай.
Справившись с глазами, он улыбается. Он чувствует, что потерял официальность, и ему стыдно и радостно.
Надо что-нибудь говорить. Но слова такие подлые, внешние.
— Я приготовил вам позавтракать.
— Где?
Ах, вся многосложность этого вопроса!
— У меня… у нас…
Она останавливается, чтобы перевести дух.
— Я в номера… Ты прости.
Он идет рядом, подавленный, не смея спорить, прижимая к себе тельце Шуры. Да, она права.
Но куда, в какие номера?
— Я хочу в «Столичные»!
— Нет, знаешь…
— А что?
Извозчики кричат наперерыв.
— А мы ехали на автомобиле, — говорит Шура.
— Ты знаешь такие слова?
— Я все знаю. Спроси: я знаю, что такое вегетарианец. Вегетарианец — это человек, который питается исключительно растительною пищею. Он не ест ни коров, ни овец, ни лошадок. Вот что!
Ребенок насмешливо вытаращил глаза.
— Ну, куда же, куда? Мне все равно. Только в номера.
Как всегда, она куда-то торопится. Можно подумать, что это для нее сейчас главный вопрос жизни. Она жалкая, покинутая. И еще не спросив ее ни слова, он уже знает, что она не сумела устроить своей судьбы. Жизнь ее оборвалась, замерла.
Едут в «Прагу». Шура вскрикивает на каждом шагу.
— Это помню… Тут, мамочка, продавали таких маленьких человечков, помнишь?
Душный, пыльный номер с налетом вечной человеческой грязи. Прокисший запах умывальника, дешевая роскошь обстановки, вид на соседнюю покатую крышу, по которой ходят голуби.
— Ты… иди, — говорит Серафима. — Ведь завтра… да? Мы встретимся там, или ты еще зайдешь? Я не знаю, где это… но я, конечно, найду.
Он сидит на мягком скрипящем стуле, точно случайный посетитель, даже не гость. Шура играет его цепочкой, по временам вопросительно заглядывая ему в лицо. И в этом тоже ложь и обман. Завтра они уедут обратно… навсегда.
— Ну, уходи же, — говорит она, — Шурик, оставь цепочку.
— А мы скоро поедем домой? — спрашивает он, растягивая слова.
— Наш дом у бабушки, — говорит она. — Скоро, скоро.
Он раздраженно топает ножкой.
— Не к бабушке, а домой… к папе, к нам.
Надо ли детям говорить правду? Да, конечно, надо. Разве они оба делают теперь что-нибудь дурное? Дети должны знать.
— К папе нельзя. Папа женится на другой.
— У него будет другая мама?
— Не мама, а жена.
— Чужая?
— Ну да, другая.
— Не наша?
— Да, да!
— Правда, папочка?
Сконфуженно он говорит:
— Да.
— Отчего?
— Вот подрастешь, узнаешь.
— Она будет жить там?
— Да.
— Вместе с тобой?
— Ну, конечно.
— У нас?
— У меня.
— И будет спать на маминой кроватке?
Она схватывает его на руки.
— Ну, пойдем умываться.
Он закапризничал.
— И я туда хочу.
— Нельзя… чш…
— Да, я хочу с ней познакомиться.
— Ты иди! — приказательно крикнула Серафима Ивану Андреевичу из-за перегородки.
Но он не двигался. Ему не хотелось бежать. Хотелось встретить то новое, что слагалось, лицом к лицу. Он должен был дать ясные и определенные ответы ребенку.
— Я ей скажу, что ты хочешь с ней познакомиться, — наконец сказал он.
Серафима вышла из-за перегородки. У нее был страдальчески-вопросительный взгляд. Но она ничего не сказала. Она предоставляла инициативу ему. Он что-то задумал. Пусть.
Шура выбежал тоже.
— Она какая? Такая? Как мама? Правда?
— Она высокая, черная.
— А мамочка ее знает?
— Нет.
— Отчего?
— Так. Еще не познакомились.
— Она познакомится?
Серафима зажала уши пальцами.
— Ну, довольно. Как ты, Шурик, невыносимо трещишь. Ты все сам увидишь, а сейчас замолчи.
Он затопал ножками.
— Хочу. А ты, папа, ее любишь?
— Да.
— И нашу маму любишь?
Он не нашелся, что ответить. Шура сделал испуганные глаза.
— Ты мамочки больше не любишь? Вы поссорились? Да?
— Нет, мы, мой друг, не ссорились, но мы не хотим жить вместе. Мы с мамочкой просто друзья.
Ребенок закрыл лицо руками и жалобно нагнулся.
— Я хочу жить вместе…
— Господи, какая мука! — сказала Серафима. — Я не знаю, право, надо ли все это знать ребенку?
Иван Андреевич молчал. В нем зрела новая, большая решимость.
— Ты будешь приезжать ко мне с мамой в гости, а я к вам. Хорошо?
Он подумал.
— Ты обманешь опять. Отчего ты не приезжал?
— Теперь буду.
