Он замолчал, переживая вдруг разом все пережитое.
— И я…
Он остановился, задохнувшись.
— Но все равно… Я, видишь ли, теперь не уважаю моей невесты. Больше того… я… я…
Он вскочил и болезненно стиснул кулаки.
— Я ненавижу ее. И я все-таки женюсь на ней.
Голос его упал. Он опустил в мучительном стыде голову.
— Я… вынужден теперь так поступить. Ты прости меня за это подлое признание.
Она сидела, не глядя на него. Щеки ее зарделись.
— Конечно, мне тебя очень жаль, — наконец, сказала она. — Но зачем ты мне об этом говоришь? Чем я могу тебе помочь?
Опять в ее голосе прозвучали суховатые нотки. Чтобы смягчить горечь ответа, она повернула в его сторону голову и сочувственно посмотрела на него. Но в глазах ее было больше удивления и осторожного любопытства.
Он не знал, что ей сказать. Конечно, она была права и на этот раз. Ведь и у нее были, наверное, свои тайные страдания, в которых он не мог ей помочь.
Но — неправда: все-таки они должны были говорить друг с другом.
— Сима, как же пойдет наша дальнейшая жизнь?
— Почему ты говоришь «наша»? Твоя и моя. Я, конечно, уеду. Ты… наверное, предпримешь тоже что-нибудь.
Уронив руки на колени, она посмотрела на него таким светлым, рассудительным взглядом.
— А мы не опоздаем?
— Это не так важно, Сима, как то, договоримся мы с тобою до чего-нибудь или нет.
Она пришла в волнение и тоже встала.
— Скажи мне ясно, чего ты хочешь от меня?
— Если бы я знал, — сказал он беспомощно. — Я только смутно чувствую, что в наших отношениях что-то не так.
— Я тоже не знаю. Пойдем.
Она сделала просительное движение вперед. Его охватил страх. Ему показалось, что если он ее сейчас выпустит из глаз, то с ним, с нею случится что-то непоправимое.
— Сима, я виноват в чем-то глубоко и страшно. Может быть, я не рассчитал своих сил. Но я чувствую, что гибну.
Вдруг лицо ее пришло в чрезвычайное волнение. Губы сложились в злую, насмешливую улыбку, глаза, глядя в сторону, прищурились.
— Позволь мне сказать тебе правду.
— Да, да, Сима, только правду… одну правду. Довольно лицемерия и лжи.
— Ты попал на ограниченную и злую девушку. Если бы этого не случилось, то тебе, наверное, не понадобилось бы моей помощи, моего сочувствия. Ну, теперь пойдем.
Кивнув ему головой, она пошла. Ошеломленный униженный, он поплелся за нею.
Как просто и ясно она решила вопрос. По-женски. Но и, по-женски же, неверно, узко.
— Нет, неправда! — крикнул он ей, возмущенный. — Слышишь? Сима, ты ошиблась.
Она обернулась на мгновение. В ее лице не было больше ни злобы, ни усмешки. Только одна боль тяжелой укоризны.
— Да, Иван, да.
XXI
И, что всего хуже, Серафима была уверена в своей правоте.
Он должен был казаться ей ничтожным и смешным. «Он обманулся в своих расчетах… Ха-ха! И теперь внезапно почувствовал в ней необходимость».
— Сима, я не так элементарен и мелок, как ты думаешь.
— Ну это же так естественно, Ваня.
— Не все, что грубо, наивно и пошло, то естественно.
— Ах, не говори. Я не хотела тебя обидеть. Вообще, жизнь проста. Мне надоело во всем видеть высокие мотивы. Право, не обижайся на меня. Я сама теперь гораздо проще смотрю, например, на самое себя. Торжествует тот, у кого крепкие зубы и отточенные когти.
— Это твоя теперь философия?
С усилием сдвинув брови, она сказала:
— Да. Если бы я должна была начать строить свою жизнь сначала, я бы построила ее совсем по-иному.
Она смеялась над собою, и это было так непохоже на нее прежнюю.
— Но, оставим эти разговоры. Право, они ни к чему. Все пойдет именно так, как шло до сих пор.
Они подошли к зданию духовной консистории и оба, точно по команде, остановились, не входя, у дверей.
— Здесь? — спросила она, бодрясь.
— Здесь, — ответил он тихо.
— Чего же мы стоим? Ведь это, во всяком случае, тебе, по теперешним твоим делам, необходимо? А поговорить мы можем и потом.
Она усмехнулась и посмотрела на него, точно спрашивая его о чем-то главном, что он должен был решить или сейчас, или никогда. Он стоял, опять захваченный врасплох. Как женщина, она требовала от него определенных, решительных действий. Если он пойдет «туда», все будет кончено, и ни на какие разговоры она, конечно, больше не пойдет. Она презирает слова. Если он вернется, — будет что-то другое.
Она стояла, тяжело дыша и опустив глаза Иван Андреевич подумал о Лиде, и обе женщины представились ему одинаково ограниченными и жестокими в своем эгоизме.
— Бог с тобой, — сказал он печально и раздражаясь. — Я хотел бы больше чуткости с твоей стороны.
— Ты — эгоист, Ваня.
Она быстро вошла на крыльцо и отворила дверь. Он шел за нею, зная, что теперь все кончено, и Серафима — такая же, как все.
Если бы он захотел быть сейчас жестоким по отношению к Лиде, она была бы счастлива. Да, да.
Было больно и гадко это сознавать.
Вдруг ему вспомнился Герасим Ильич и его «опыт». Стало смешно. Этот старший дворник или маленький управляющий был в чем-то, по-своему, прав. Были правы, каждый по-своему, и Прозоровский, и Бровкин.
Было скучно и не хотелось жить. Как автомат, он вошел в дверь вслед за Серафимой. Она быстро бежала вверх по затоптанной каменной лестнице. Пахло грязноватым казенным местом, то есть осадком табачного дыма, близостью нечисто содержимых уборных и еще чем-то неуловимым, чем пахнет во всех полицейских участках, палатах и казначействах.
На верхней площадке отворилась обитая клеенкой дверь и вышел мужчина с подвязанной серым клетчатым платком щекою.
— Это вход в консисторию? — спросил Иван Андреевич, усомнившись.
Мужчина только прижал руку к больной щеке и зверски кивнул головой.
В тесной и темной раздевальне было уже много народа. Стояли женщины, закутанные в шали, несколько мужчин, похожих на деревенских продавцов. Пахло рыбой, спертым воздухом и чем-то вроде розового масла. Последнее, вероятно, от одежды, висевшей рядами на вешалке, частью длинной, духовной.
У самого входа в соседнюю комнату, где виднелись желтые буковые стулья, стоял высокого роста, со впалыми щеками, курящий дьякон. Он внимательно посмотрел на новоприбывших, сверкнул желтоватыми белками, звучно и мелодично, точно у него в горле помещался какой-то музыкальный аппарат, кашлянул в руку и опять нервно отвернулся.
